– Теряете авторитет, милейший. – прицельно прищурился бесёнок на конферансье.

– Сейчас всё будет, минуточку! – и конферансье, всматриваясь в тишину оркестровой ямы, затейливо зарычал.

– А если мне голову отрубили по статье за разжигание межрелигиозной розни, то чем я буду в трубу дуть? – послышался негодующий вопль из оркестровой ямы. – Я буду на вас жаловаться в вышестоящие инстанции.

– Вы нам тут психотропный ГУЛАГ не устраивайте. – категорично афишировал свой кулак конферансье. – Дуйте хоть задом, но чтоб музыка была – вам за это вознаграждение выписывают и молоко за вредность.

Оркестровая яма уязвлённо зашушукалась, но, кажется, кроме безголового трубача, поддерживать мятеж никому из музыкантов не хотелось. Конферансье отошёл за кулисы, где превратился в изваяние скорби, а глуховатая, плохо выспавшаяся скрипка сдержанно затянула вступление к песне.

– Мягко стелют да жёстко спать… – забормотал речитативом с усладительным кавказским акцентом бесёнок. – Бесконечно-подлый трындёжь про гуманизм, ибо больше нечего рабам отдать в двенадцатичасовой рабочий механизм…

Раздолбанное фортепьяно экономно дребезжало, нагнетая покорную тревогу в сердцах слушателей, и лишь короткими взрывами минорных аккордов акцентировало переходы со строчки на строчку этого мрачноватого пения. Из оркестровой ямы выглядывал хулиганистого вида бесёнок-шишига и делал вид, что дирижирует. Обман шишиги раскрылся очень скоро, поскольку дирижировать ему было нечем: оркестр представительно молчал, следуя предписаниям партитуры, а церемониальные каверзы фортепьяно сопровождали лишь чирикающие каракули флейты и та самая труба безголового трубача, иронично подхихикивающая в терцию.

– Халтура! – поморщился следователь Крокодилов.

«Расспросите его о последовательности событий в тот злополучный день. – потребовал голос Анны Ильиничны в голове у Евпсихия Алексеевича. – Наверняка он неоднократно допрашивал подозреваемых и запросто мог уцепиться за какую-нибудь мелочь, способную определить, где чушь несусветная, а где частичная действительность.»

Бесёнок в военном френче закончил пение, прочертив пыхающей трубкой вокруг своей головы что-то вроде нимба, и покинул сцену. Его тут же сменила парочка вертлявых скелетов с подборкой юмористических миниатюр. Как не странно, шутки в основном были не плохи, но однообразны и сводились к незадачливым ночным посетителям кладбища. Например, был показан пьяный мужичок, что упал ночью в свежевыкопанную могилу, где отоспался, а утром побрёл домой. И только у ворот его догнал кладбищенский сторож, со всей мочи треснул лопатой по балде и крикнул: «Вылез погулять – так гуляй, но за территорию – ни ногой!!» Оркестр сыграл туш.

– Экий дурень. – усмехнулся следователь Крокодилов. – Теперь может загреметь по статье о нанесение тяжких телесных повреждений. Страшное дело.

– А скажите-ка, любезный. – отвлёкся от сценического действа Евпсихий Алексеевич. – Насколько тонка психологическая грань, отделяющая следователя от преступника?.. Ведь измышляя способ, которым было совершенно преступление, следователь вовлекается в тот же самый криминальный механизм, что овладевает головой преступника. Разве нет?

– Тут разница в причинно-следственной связи. Я могу придумать преступление, могу придать ему идеально-нераскрываемую форму, но не придумаю достаточного довода, чтоб его совершить.

– Не из боязни? – улыбнулся Евпсихий Алексеевич.

– Отчасти. Но и преступник тоже боится совершаемых деяний и последствий этих деяний, я вообще не верю в бесстрашных людей. Если любой человеческий подвиг ухватить за ниточку, характеризирующую личностные мотивы, то противоположный её конец отыщется в недрах либо обыкновенной глупости, либо жуткого отчаяния.

(«Как это ты собрался меня сожрать? – спрашивает скелет, играющий роль приблудившегося на кладбище мальчонки, у скелета-покойника. – Как ты вообще можешь любить сырое мясо?.. У тебя же нет органов пищеварения, и проглоченные куски прямиком вываливаются из задницы!» – «Так вот и люблю. – отшучивается покойник. – Зато экономлю на лекарстве от глистов.»)

– Мда. – следователь развернул программку, потыкал пальцем в чью-то фамилию, отвечающую за авторство шуток, и вздохнул. – Вроде бы и смешно, а ничего не понимаю. Зачем мне всё это выслушивать по сто раз за день, к чему всё это меня приведёт? – не понимаю!!

Могильным ознобом повеяло со сцены, на несколько секунд черепушки скелетов исказились жесточайшими гримасами, повелевающими всеми ужасами бесконечности, но конферансье дал отмашку на продолжение концерта.

– Для чего мне нужно было жить на свете, если всё закончилось именно так глупо?? – прошептал следователь.

Затем он допил из бутылки вино, сдержанно рявкнул и отправил пустую посудину в оркестровую яму, где она, кажется, никого не задела, но навела шороху.

– А давайте возвратимся к вопросу о пропавшей девушке. – Евпсихий Алексеевич встряхнул головой, словно отбиваясь от только что увиденного. – Разве профессиональный взор сыщика не обнаружил на даче ничего подозрительного, за что можно было бы уцепиться и потянуть ниточку?.. К примеру, что из себя представляла эта дача?

– Дача как дача, Евпсихий, обыкновенная дача. – усталым негромким голосом произнёс следователь Крокодилов, что вынудило и парочку бесноватых скелетов на сцене прервать своё выступление и с интересом прислушаться. – Дощатый домик с тремя комнатками, даже с двумя – поскольку одна комнатка выполняла роль кухни и хозяйской бытовки. В таком домике может запросто разместиться компания из пятерых парней и одной девушки, не слишком мешая друг другу, и не подозревая о том, что может твориться в соседней комнате, если оттуда не доносится совсем подозрительного шума. Впрочем, компания большую часть времени проводила во дворе дома, впритык к огороду, где пили и жарили шашлыки – причём кто-то уверял меня, что специалистом по заготовке мяса и жарке шашлыков был Феофанов, а вот сам Феофанов (впрочем, не исключено, что я запутался, и это был не Феофанов, а кто-то другой, хотя бы и хромой Головакин) уверял, что шашлыки жарил Шершеньев, а остальные подносили уголёк, подшучивали над девушкой и забавлялись с хлипким февральским снегом – короче говоря, все были при своём деле. Но вот на что я сразу обратил внимание, это на поведение Сердцеедского. Если даже в кабинете следователя – скажем так, при обстоятельствах непростых и претендующих на тюремный срок – он держался крайне независимо, и порой строил из себя этакого надменного Цезаря, архаично балагуря и подтрунивая над приятелями, то можешь себе представить, Евпсихий, насколько высокомерно он себя вёл и на самом празднике. Кажется, на одном из допросов Головакин сказал, что чуть было не затеялась драка между Сердцеедским и Феофановым, поскольку первый назвал второго «генетическим отребьем», добавив, правда, что это всего-навсего шутка, а Феофанов незамедлительно указал на выгребную яму и спросил, не хочет ли Сердцеедский очутиться там?.. Казалось бы, что подобный рассказ может быть и пустячком, всего лишь промелькнувшим на безоблачном небе, но для меня он послужил достаточным поводом, чтоб усомниться в крепких дружеских отношениях внутри компании, а отсюда я сделал вывод, что если кому-нибудь одному из парней довелось совершить по-быстренькому преступное деяние, то он сохранил свой поступок в тайне от всех прочих, ибо не испытывал к ним дружеского доверия. Хотя, возможно, что это и не Головакин мне сказал про конфликт между Сердцеедским и Феофановым, а Свиристелов сказал – я не могу сейчас всего вспомнить… Вот бабка моя ещё жива, а она была приятельницей соседки этих Зарницких, и она шибко этим делом интересовалась, всё расспрашивала меня и записывала что-то в тетрадочку… не знаю, что она там записывала… Тебе бы дождаться моей бабки, когда она помрёт и здесь объявится, и порасспросить её хорошенько, что да как с пропажей этой Зарницкой, она тебе много чего порасскажет. А я деталей не могу вспомнить, сколько годков-то прошло.