Мы ехали уже целую неделю среди непрекращающегося дождя. Он то усиливался и превращался в ливень, то совсем ослабевал, и тогда мерный стук капели почти сливался с тишиной и звуком работающего двигателя. Но ни на секунду шум дождя, барабанящего по крыше, не прекращался полностью, и солнце за всю неделю так и не смогло пробить непроницаемую завесу туч. Оно как будто потухло, залитое этими бесконечными потоками падающей с неба воды.

Мимо проносились деревни. Вековые бревенчатые избы уныло смотрели из-за старых, местами провалившихся заборов. Посреди нескончаемого ливня они выглядели такими же серыми и бесцветными как весь окружающий пейзаж: как небо, как земля, как люди внутри этих древних домов.

Казалось, мы едем по пустыне, по планете после апокалипсиса, когда цивилизация исчезла, и все, что столетиями создавал человек, покрылось бескрайними джунглями борщевика.

Вдруг, Марина, сидевшая в самом конце Газели, разразилась диким хохотом. Раскаты глупого смеха, вперемешку с визгом и всхлипываниями, разрушили общее оцепенение.

– Ты чего там ржешь как умалишенная, – рявкнул на нее с водительского сиденья Дима, – совсем что ли крыша поехала?!

– Мариша, ты чего? – начала успокаивать ее Рита.

– Она ненавидит нас, – закричала Марина во весь голос, – вы что, не видите, она нас ненавидит!

– Кто?

– Она, она! Та земля, которую вы называете своей! Вы пришли спасать ее, а она вас ненавидит! Она ждет, когда вы уйдете, смоетесь отсюда! Она сама пытается вас смыть! Смыть вас и все, что было вами построено за эти годы! Чтобы и следа не осталось!

Слова закончились, и Марина опять начала захлебываться хохотом. Больше никто не пытался успокоить ее. Мы ехали, молча, уже не обращая внимания на безумный смех этой отчаявшейся женщины. Каждому хватало своего отчаяния.

И. Лебедянцев

КОВЧЕГ

И приносили в жертву сынов своих и дочерей своих…

И проливали кровь неповинную…

И была убита земля их кровью

Псалом 105:38

1

– Алло, Иван, привет.

– Привет.

– Узнал?

– Да, Олег. Узнал. Чего хотел?

– Ты не спишь?

– Уже не сплю, – сердито.

Я лежал в кровати с закрытыми глазами, сдерживая нахлынувшую волну раздражения. Первый день отпуска, первое утро, когда не нужно бороться со сном, вырывать свое ноющее, недовольное тело из теплых его объятий. И именно в этот блаженный день ему надо было позвонить! Больше меня раздражал даже не ранний час звонка, а то, что звонил Олег. Явный признак того, что мне придется либо серьезно раскошелиться, либо убить целый день на каком-нибудь очередном его бредовом мероприятии.

– Иван, я вот чего…у тебя когда отпуск будет, в июле?

– В июле, – ответил я недовольно, – уже начался. Сегодня первый день.

– Да? – удивленно спросил Олег, как будто для него это была новость, будто он звонил не потому, что уже точно знал, когда я буду свободен, чтобы запрячь меня.

– Да.

– Это хорошо, – сказал он тихим и таинственным голосом. Олег всегда говорил по телефону так, словно за ним следят, и он боится проронить случайно лишнее слово. – Это очень хорошо, что ты уже отдыхаешь. У меня есть для тебя дело.

– Слушай, Олег, я планировал отпуск провести на даче…

– Дача – это ерунда, – перебил меня его резкий голос. – Тут дело особой важности. Я надеюсь на тебя. В общем, мы собираемся сегодня в семь у Сергеича. Ты придешь?

Я молчал, взвешивая все pro et contra, лежал, так и не открывая глаз, и думал, что в очередной раз взбрело в эту беспокойную голову.

– Ну! – не вытерпел он, после минутного молчания. – Ну что, ждать тебя?

– Жди, – односложно ответил я.

Я сидел на заднем сидении такси и смотрел в окно на проносящиеся за стеклом улицы вечернего Нижнего. Мы ехали по проспекту Ленина, уже не такому шумному как днем, успокоившемуся, отбросившему дневную суету. Пробки рассосались, и машина ехала быстро, подстроившись под ритм светофоров и встречая везде только зеленый свет. На часах было пол восьмого, и я основательно опаздывал, но не переживал, поскольку знал, что Олег сам задержится минут как минимум на сорок, да и Сергеич – хозяин ресторана, в котором проходили наши встречи – раньше девятого часа вряд ли подъедет.

Дорогой я думал о том, каким образом меня угораздило очутиться в этой разношерстной компании защитников жизни. Вот уже два года, что я занимался социальной работой с Олегом, меня не оставлял вопрос, как могли, в пику всем законам психологической совместимости, собраться вместе такие разные люди. Все можно было бы объяснить единством интересов и объединяющей идеей, но часто мне казалось, что многие, как и я сам, находились в организации по каким-то иным, сокрытым для окружающих, мотивам.

Что я-то делал в общероссийском движении «За Жизнь»? Что побуждало меня, оставив свои дела, стоять в морозный день на Покровке возле растянутых вдоль улицы баннеров с ярко-красными логотипами и, постоянно согревая дыханием окоченевшие пальцы, собирать подписи прохожих? Почему я жертвовал выходными, пытаясь объяснить что-то старушкам в парке, и не добившись ничего, слышать на прощание обвинение в сектантстве? Я не испытывал нужды в деньгах и друзьях, поэтому, конечно, мог бы лучшим образом проводить уикенды, но какие-то неведомые побудительные мотивы каждый раз заставляли меня отвечать «да» Олегу, и, отложив более приятные вещи, идти на очередную акцию. Что принуждало меня участвовать в деле, важность которого я признавал умом, но которое никак не отзывалось в сердце?

Будучи психологом, я много раз задавался вопросом, зачем всем этим занимаюсь, но не находил толкового объяснения ни в психоанализе, ни в бихевиоризме. Да и за четыре года работы я перестал верить в эту науку, на практике неоднократно показавшую, что ни одна ее теория не объясняет реальных мотивов человеческой деятельности. Но я не переставал думать об этом. Это стало приятной загадкой, головоломкой, которую в часы досуга, можно было собирать, разбирать, и вновь соединять замысловатые фрагменты.

Когда машина повернула на Канавинский мост, и слева показался кремль, набережные и церковные купола, усеявшие склоны Дятловых гор, зазвонил телефон; головоломка разлетелась, так и не приняв стройный вид.

– Да, Олег, – сказал я.

– Где тебя носит, Иван, – он почему-то всегда называл меня Иван; никаких Ваня, Вано, Ванек, – мы уже все собрались!

Вид набережной Федоровского на закате наполнил меня ребяческой радостью и легкостью, игривость сменила царившее до этого напряжение и раздраженность. Небольшие прогулочные площадки, изрезавшие всю гору, спускались каскадом от набережной к Рождественской улице, и были полны народа.

– Где нахожусь? – с деланным удивлением спросил я. – В том замечательном месте, из которого открывается лучший вид на наш прекрасный город.

– Так, – задумчиво произнес он. Подобные фразы всегда ставили его в тупик, и мне иногда нравилось подсмеиваться над ним, отвечая так на вопросы.

– Так, – повторил Олег еще раз, и, вдруг сообразив, что я над ним издеваюсь, вспылил. Спокойный Олегов голос сменился собачьим визгом, на который он всегда переходил, когда начинал беситься.

– Ты что – кричал он, – издеваешься?! Мы все уже тут давно собрались, сидим, ждем тебя. Ты что, Иван? Насколько мы назначили встречу?!

– На семь, Олег, я все помню. Подожди, не горячись, я буду через десять минут, – сказал я умиротворяющим тоном. И почему меня все время тянуло его поддеть? – А Сергеич уже приехал?

– Да, все уже в сборе. Сергеич с Настей только что подъехали, – ответил он успокоенным, но все еще нервным голосом.

– Отлично. Ждите. Буду максимум через десять минут.

Такси подъехало к площади Минина. Я расплатился с водителем еще по дороге, и, выскочив из машины, быстро пошел вверх по Покровке. Ресторан Сергеича находился в пяти минутах ходьбы от площади, напротив драмтеатра, но на машине туда подъехать было нельзя. Сам Сергеич, чтобы припарковаться поближе к работе, должен был петлять по дворам и узким проулкам, прежде чем его «Лексус» оказывался напротив ресторана. Но у меня не было ни желания, ни времени повторять его обычный маршрут, и я попросил довезти меня до Минина.