Груцу часто не хватало дальновидности для понимания ситуации. Понимание и принятие происходящего для него всегда было лишь в одной плоскости. Что выгодно конкретно для него. Что ему понятно. Что ему интересно. Что не вызывало трудностей. Что не требовало усилий. Какой-либо материал для размышлений для него всегда казался ненужным и неинтересным. Ограниченность мышления и привела к тому, что он не замечал и не понимал происходящего с его сожительницей. Где-то в глубине сознания были отголоски чего-то здравого, но из-за недостатка информации, которой всегда обычно располагала и добывала Милена, он не мог сложить все в единую картину.
Он так и не углублялся в мысли, почему Алла от него сбежала — для него это казалось неверно очевидным и глупым. А общение с Голодным казалось преступным и непозволительным. Он знал правила — они не должны навредить тем, кто не навредил другим. Но, при вольной трактовке обстоятельств, эти границы смываются — и его действия кажутся правомерными.
И вот, наблюдая за тем, как обеспокоенный Богдан склонился над обмякшим телом Аллы. Илья ни разу не задумался о причинах ее недуга, даже не побеспокоился о том, что она так, лежа на холодной земле, может заболеть. Его интересовало только одно, вернее, интересовал. Теперь он не считал необходимым быть осторожным — он просто неспешно подошел к «парочке».
— Еще не надумал вонзить в нее свои когти? — язвительно бросил Груц.
Кольский подскочил от неожиданности, заботливо придерживая Романову одной рукой и прижимая ее к стволу дерева, чтобы она не осела вновь. Ему не нужно было долго соображать, чтобы понять, кто перед ним, и зачем тот пришел. Груц недовольно окинул взглядом противника, сосредотачивая все свои эмоции где-то внутри, чтобы выплеснуть в подходящий момент. Он вальяжным шагом приближался к ним, засунув руки в карманы брюк. Всем своим видом он демонстрировал свое презрение и высокомерие к ним обоим. И Алла уже могла это почувствовать.
Романова от слабого перемещения в пространстве медленно начала приходить в себя. Ноги едва слушались, но девушка понимала, что земли под ними и надо просто встать. Теплая рука согревала небольшие островки кожи, а едва уловимый парфюм говорил о том, кто ее придерживает. Спутанность сознания постепенно отпускала ее. Ощущение присутствия кого-то еще не давало ей покоя, потому Романова силилась открыть глаза, но головная боль быстрыми темпами набирала силу, мешая это сделать легко и непринужденно.
Все, что происходило в дальнейшем — казалось, случилось за один миг, но очень — длинный. Такие ощущения настигают тогда, когда можно было что-то успеть сделать правильно, но не успеваешь. Потом, за одно мгновение, в сознании всплывает покадровая картинка произошедшего и один яркий миг — когда нужно было поступить иначе. И занавес. Конец спектакля.
— Я сюда не церемониться пришел. Думаю, ты — тоже, — резко бросил Груц. Именно его голос разбудил Романову от пелены дремоты. Головная боль уже не была проблемой, она ее даже не замечала. Она знала и понимала, что сейчас произойдет: ей даже не нужно было открывать глаза. Но она это сделала.
Взгляд зацепился за голубое свечение рядом с ней, затем скользнул к лицу Груца, который был бесстрастен и равнодушен. Он сознательно игнорировал ее слезную мольбу в глазах, бесконечную горечь и боль. Более того, он даже не взглянул на нее, когда она пришла в себя окончательно, а ее голос сорвался на крик. Алла пыталась ухватиться за руку, которая разрезала воздух и тело ее когда-то, а может и сейчас, возлюбленного. Опять же, где-то в глубине сознания, Илья удивился тому, что Кольский не выдал ни грамма сопротивления или борьбы. Ни шантажа, ни попытки бегства: он стойко и мужественно принял свою смерть.
Алла не могла никак ни обнять Богдана, ни проститься, ни сделать что-либо еще: Искатель сделал все сразу, не медля ни одного мгновения, и пыль уже развеялась по ветру. Слезы застилали взор, и равнодушное лицо Груца она не могла различить. Он не чувствовал сожаления, что убил невинного. Не чувствовал угрызений совести, что лишил Аллу еще одного близкого человека. Не задумался о том, что сам не стал ей близким, и у девушки уже ничего не осталось. Ничего и никого. Он рассекал грудь Кольского, а боль чувствовала она: умирает не только человек, а еще и существенная часть внутри тех, кому он был дорог. Внутри девушки что-то оборвалось. Сознание Романовой окончательно раскололось. Искренняя ненависть заполнила ее сознание, потому что только боль и разочарования принес этот Искатель в ее жизнь. Она бы начала истерично рыдать, если бы у нее было время.
Того же самого времени, которое могло быть у Богдана на побег, не было и у нее для спасения, потому что за спиной появился еще один Голодный. Тот самый, который был отправлен Алексеем. Тот самый, в чью ловушку и должна была угодить “парочка”. Не новообращенный и не понимающий, что происходит, а самый настоящий зверь, который понимал, что хотел сделать. Возможно, помедли чуть Илья, не случилось бы и этого: с далеко знакомой, но символичной фразой «Sanguis enim sanguinem» тело уже второй Романовой проткнули насквозь пять ядовитых когтей. Кривая ухмылка, налитые кровью глаза — последнее, что увидел Илья, прежде чем Голодный одним прыжком разорвал дистанцию между ними и скрылся за деревьями в кустах.
Груц первое мгновение разрывался от желания преследовать противника и остаться с Аллой в ее последние минуты. Он знал, что яд Голодных смертелен для людей в той же степени, как и для Искателей. «И противоядия нет», — вдруг на него обрушилось понимание. Именно в этот момент перед ним тоже пронесся этот миг, где он мог подождать. Где он мог сначала обеспокоиться девушкой, а не собственной жаждой удовлетворения и превосходства. Желание самоутвердиться и показать себя всегда были для него выше, чем беспокойство о других. Именно по этой причине он не чувствовал достаточного сожаления, когда позже вызывал скорую и полицию. Для людей необходимо было всегда соблюдать формальности.
Он вовремя подхватил Аллу, и удержал на руках бьющуюся в конвульсиях от боли девушку. Он досадовал, что эту боль он не мог унять, и радовался, что больше не придется с кем-то нянчиться. Он сожалел, что не проанализировал свои ощущения, прежде чем убивать Богдана, чтобы заметить присутствие кого-то еще, и радовался, что его догадки оказались верными. В итоге он пришел для себя к мысли, что все сделал правильно, а Алла виновата сама, не изменяя своему эгоизму, ограниченности мышления и малодушию.
Очередная, для него ничего не значащая и не изменившая, смерть. Он успокаивал себя одной мыслью: «Никто не будет тосковать по ним. Для чего же это делать мне?»
========== Голод ==========
Алла вдруг распахнула глаза и обнаружила перед собой незнакомую улицу. Все вокруг нее казалось знакомым, но почему-то воспоминания куда-то исчезли разом. Она понимала, что все окружающее — она видела. Но вспомнить, где именно — не могла. Казалось, будто девушка потеряла память, однако никуда не пропали эмоции и чувства: куда бы она ни посмотрела, ее переполнял целый спектр ощущений, причина которых ей была неизвестна.
Она не помнила, что последним событием в ее жизни были судороги в руках ненавистного ей человека. Но она помнила это чувство, как и чувство бесконечной утраты и одиночества. Сосредоточенность на этих ощущениях не вернула воспоминания, однако кое-что изменилось: рядом появился силуэт. Очень для нее знакомый, но все еще неузнаваемый.
— Вот мы, наконец-то, здесь, — произнесла уже девушка.
— А здесь — это где? — решила уточнить Романова, надеясь, что незнакомка поделится с ней хоть какими-то подробностями.
— В твоем, моем… нашем сознании. Место, где появилась я. Вернее начала появляться. Сначала я была осколком твоего сознания. Потом ты придала мне форму. Еще немного позже — я начала обретать силу, — задумчивый ответ повис в воздухе. Девушка ходила вокруг, вглядываясь то в асфальт, то в деревья. Это было место, где Алла впервые увидела Голодного. Место, где она попрощалась с сестрой. Место, которое перевернуло ее жизнь.
