========== Холодов ==========
Когда я увидел это, мне показалось, я сошёл с ума.
Рогозина плакала.
Навзрыд.
Рыдала, размазывая по щекам тушь вперемешку со слезами, вздрагивала, судорожно сжимала ополовиненный стакан. Почему-то в первый момент мне в глаза бросилось то, что она в блузке – пиджака не было. Я ещё подумал: вот странность. Где же пиджак? Она ведь никогда, кажется, без пиджака не ходила? Видимо, тогда я остолбенел настолько, что мне казалось странным именно отсутствие пиджака. А вовсе не то, что полковник сидит в своём кресле, глотает какое-то коричневое пойло и ревёт – отчаянно, громко, морщась и шмыгая носом.
*
Чего греха таить, я не раз думал о том, плакала ли когда-нибудь Рогозина. Да и не я один. Наверное, каждый из нашей конторы хоть раз ловил себя на этой мысли – странной, скользкой, едва ли не постыдной. Смешно, конечно, но все мы будто всё время ждали от неё какой-то слабости, какого-то чувства, выдавшего бы несовершенство. Мы будто хотели увидеть собственными глазами, когда же и как она сумеет оступится. Но ждали не со злорадством, а со скребущимся, любопытствующим, подленьким страхом – тем самым, что влечёт за запретную черту.
Видимо, такова человеческая природа – нам хотелось знать, даёт сбои эта совершенная машина под названием «Полковник Рогозина».
Да, я не раз думал об этом. Но мне всегда казалось, что она должна плакать по-другому. Благороднее как-то, что ли. Скупо, сдержанно, беззвучно. Как там у классиков?.. Надрывно, без слёз?.. В общем, что-то подобное. Если она и представлялась мне плачущей, то явно не такой, какой я видел её сейчас, - с покрасневшими натёртыми глазами, мокрыми манжетами блузки, которыми она утирала лицо, растрёпанной причёской. Где-то в горле даже мимолётно клокотнуло возмущение – будто меня обманули в ожиданиях и вместо проявившей слабость железной леди подсунули ревущую белугой девчонку.
Я не знаю, когда я успел всё это вспомнить и прокрутить в памяти, - сейчас, когда думаю об этом, вижу только два момента: вот я осоловело пялюсь на неё, стоя в дверях кабинета, а вот – уже валяюсь на полу, и висок неприятно холодит приставленное вплотную дуло. Наверное, все эти мысли – о блузке, о своих думах и о рогозинских слезах – промелькнули в те мгновенья, когда я кинулся к ней и тут же был свален под стол чьим-то метким ударом в спину.
В общем, дальнейшее я наблюдал уже оттуда – из-под стола.
Рогозина продолжала плакать, время от времени отпивая из стакана. Её руки тряслись так, что капли жидкости то и дело попадали ей на брюки. Снизу мне было хорошо видно, как она, едва удерживая стакан кончиками пальцев, расплескала почти четверть себе на колени.
Я довольно долго лежал на полу и смотрел на всё это с каким-то священным, трепетным ужасом, прежде чем понял: это не шутки. Что-то происходит. Что-то дикое, неясное и дурное.
Бинго, Холодов! Рогозина рыдает в своём кабинете, какой-то урод держит её на прицеле, ты сам валяешься на полу с дулом у виска, и лишь спустя пять минут до тебя доходит, что не всё в порядке в вашем королевстве!
Надо что-то делать. Что-то делать. Что? Что?!
Пока я пытаюсь отвлечься от её всхлипов и найти выход, откуда-то сверху и справа раздаётся голос:
- Слишком долго. Быстрее. Иначе они начнут умирать. - Одновременно с этими словами я ощущаю чей-то небрежный пинок. Надо полагать, «они» в первую очередь относится ко мне. Рогозина всхлипывает ещё громче и подносит стакан ко рту, чтобы залпом допить остаток, но закашливается, захлёбывается слезами, и я вижу, как тонкая коричневая струйка стекает по её подбородку.
- Повторяю: либо умираете вы одна, здесь, сейчас и относительно безболезненно, либо все ваши сотрудники, но уже долго и гораздо более изысканно.
Рогозина сглатывает, мотает головой и хрипло выдыхает:
- Оставьте… их в покое. Я сейчас допью.
До меня доходит, что она пьёт яд. Я взбрыкиваю раньше, чем вспоминаю о пистолете у собственного виска. Успеваю дёрнуться по направлению к ней, выкрикнуть что-то вроде «Не пейте, Галиниклвна!..» и отрубаюсь от острой боли в боку.
========== Круглов ==========
Привычки въедаются крепко - так крепко, что я начинаю думать о том, что делаю, уже после того, как вызываю ОМОН.
Да, начало четвёртого – это почти ночь, порядочные люди в это время спят или, по крайней мере, сидят по домам. «Свои в такую погоду дома сидят» - некстати всплывшая в голове фраза. Из «Простоквашино», кажется? Хотя… Может, как раз и кстати. Свои в такую погоду дома, нынче к нам пришли чужие.
Я понимаю это по тяжёлому, маслянисто-спиртовому запаху-таким у нас никогда не пахнет, - по тёмным отпечаткам на натёртом полу. По приглушённым голосам в кабинете Рогозиной.
Я не слишком верю в случайности, совпадения и предначертания, но доверять интуиции к пятидесяти годам научился безоговорочно.
Что-то произошло. И это что-то – вряд ли что-то хорошее.
ОМОН прибудет в считанные минуты, вызов из ФЭС – не рядовое ограбление. Думаю, у меня секунд сорок. Прямо сейчас я должен решить, действовать ли мне по инструкции - поднять тревогу, включить сигнализацию и начать эвакуацию находящихся в здании, - или бежать, сломя голову, в Галкин кабинет и разбираться, что, чёрт возьми, она делает там непонятно с кем в три ночи.
Я теряю секунды. Разрываюсь. Одна половина меня кричит о том, что у полковника могут быть свои дела и секреты, в конце концов, меня тоже можно спросить, зачем я припёрся на службу ночью. Другая половина ревниво шипит, что, может быть, сейчас рядом с ней сидит Селиванов, и они…
Господи, о чём я думаю?! Я же прекрасно понимаю, что что-то случилось, что-то из ряда вон выходящее, и чутьё вопит, что пора бежать, а не то будет поздно. Бежать туда, где слышатся голоса и… И всхлип?..
Этот глухой, негромкий, в сущности, такой простой звук женского всхлипа оглушает меня пудовой дубиной. Лишает дыхания, зрения, мыслей, какой бы то ни было ориентации в пространстве.
Только раз в жизни – один-единственный раз! – я видел, как чуть не плакала Рогозина.
И сейчас это повторялось. Только теперь она не пыталась проглотить слёзы и спрятать мокрые глаза. Теперь она рыдала по-настоящему, всхлипывая, захлёбываясь, так, что я и не помнил, как ворвался в её кабинет.
*
Ненатуральность – это слово описало бы мои впечатления вернее всего.
Холодов – очки набок, на виске кровь, рот приоткрыт – валяется около стола. Трое мужчин в масках со стволами наперевес не спускают взглядов с чего-то, что держит в руках полковник. Сама Рогозина, в заляпанной блузке, трясущимися руками пытается поднести ко рту стакан, на дне которого плескается мутная коричневатая жижа.
Вот тут бы тихонько, пока никто не заметил, уйти подальше, выскочить на крыльцо, встретить ОМОН, поставить на уши начальство… Да только когда я делал что-то так, как велят инструкция и долг? В этом наше основное с Рогозиной различие…
В общем, я рванул внутрь, содрогаясь от её плача. Пусть плачут другие женщины, пусть плачет кто угодно – она плакать не должна. Я убью всякого, кто посмеет…
Додумать я не успеваю – подобно Холодову, оседаю у стола, отметив, правда, что ненатуральность просто зашкаливает: в последнее до отключки мгновение я перехватываю взгляд Рогозиной – абсолютно трезвый, расчётливый и почти спокойный.
И уплывающим сознанием ловлю за хвост запоздалую мысль: а ведь она никогда не позволила бы себе дойти до такого состояния. Всё не то. Всё слишком ненатурально…
========== Тихонов ==========
Только я знал, что всё это значит на самом деле.
Вернее, догадывался.
*
Где-то полгода назад - зимой, кажется… да-да, зимой, холодно было зверски, - я проспал. В кои-то веки заночевал дома и проспал, причём не так, чтобы вскочить, нечёсаным рвануть в метро, бежать до конторы сломя голову и всё-таки влететь в совещательную за секунду до Рогозиной, а совершенно безнадёжно. Когда я продрал глаза, рабочий день давно перевалил за половину. С другой стороны, у нас рабочий день вообще ненормированное понятие. Так что я решил, что лишние четверть часа уже ничего не изменят, и со спокойной совестью отправился на раскопки –полез на антресоли за кашне, купленным лет пять тому назад, правда, ни разу не надёванным.
