Далёкий топот копыт чутким ухом не уловить – скрывается он за ветром, водой, рокотом моторов, криками живых, поющих, жужжащих и матерящихся. Но, когда конь, сорвавшись с узды, скачет, всей мощью вольности своей втыкая копыта в землю, сотрясается мать-земля и дрожь её можно осязать загодя. Только кожа для этого должна быть тонкая, чувствующая, и ждать коня надо, терпеливо выщупывая голой нежной пяткой его вибрации. Потому-то именно бабы и есть лучшие ловцы коней на скаку: пятки у них нежнее и сами они нежнее, чуют лучше, изготовиться к приближению коня могут, а там уж только знай лови.

Баба была розовая, сисястая – настоящая, живая, кровь с молоком баба. Могла она на вилах маленький стожок на воз закинуть и трактору колесо поменять, и дома сидеть, детей рожать, могла, но не хотела – хотела она ловить. С детства так повелось: бабочек сначала, потом котов. За котов досталось ей сильно: коты, они часто чьи-то, их ловить не положено, их почесать можно и отпустить, а она ловила и себе оставляла, прятала в сарае. Коты, конечно, её любили – такую тёплую грех не любить, но, когда вскрылось всё, это было уже никому неважно. Если ты кого-то чужого поймал, хоть он тебя любит, хоть он тебя боготворит – отдавай обратно. Родители насилу уговорили всех котодержателей отвязаться и оставить тогда ещё девку в покое, без претензий и неустоек за удержание чужих котов. Один только с ней остался, ничейный, с глистами и оторванным ухом.

– Что ж тебе, Девка, неймётся? – спросил её строго отец. – То полон дом бабочек, то коты эти. Тебе бы с парнями по кустам обжиматься, а ты вон что. Коты!

– С парнями, тять, скучно, – ответила Девка как на духу. – Их помани только кончиком мизинца, они и липнут сами и потом ещё таскаются за тобой по пятам – не отвяжешься. Скукотища!

– Так ты себе такого заведи, чтобы не скучно было, – посоветовал тятя.

Девка послушалась, поймала таких, чтобы не скучно, даже троечку, один лучше другого. Ох и корил себя тогда папка за слова свои – не скучно было всем. Норовистые, бессемейные, волком в лес смотрящие её мужики узды не признавали. Девка от них стала бабой, походя рожала сыновей, а потом отпускала мужика на волю, потому как опять же «скучно», и ловила другого, но тоже норовистого, и снова от него сыновей рожала. Дед обилию внуков поначалу радовался, ему только дочери и даны были, сыновей не было у него, но осознав бесконечность процесса, пригорюнился: кормить-то чем? Они ж все на его шее, а пацаны едят ого-го! Пошёл к жене советоваться.

– Что, мать, делать будем? Наша-то разошлась не на шутку. Эдак футбольная команда скоро у нас образуется.

– Чем ты, дурак, думал, когда советы ей давал? Разве не видишь, девка твоя – ловец. Сызмальства ловит всё, что ни попадётся, вот и надо было её в ловцы пристраивать, а не в жёны. Теперь вот выкармливай большеротиков как знаешь.

– Ой, и правда. Ловец. Как я сразу-то не догадался! Что ж ты, глупая баба, мне не сказала?

– А ты меня много спрашивал? Я с тобой потому столько лет прожила, что без спроса рта не открываю. Я ж не ловец, я ж мужняя жена. Разницу разумеешь? Спросил теперь – ответила, а дальше поступай как знаешь, а я пойду кашу варить.

Сказала мать и пошла кашу варить, а Бабу проверили, признали хоть и перестарком, но годной по всем параметрам, и забрали с папиной материальной помощью в школу, где учат коней на скаку останавливать и в избы горящие входить. Дали Бабе диплом «Женщины в русских селеньях», и больше у семьи не было горя: конины вдоволь, кумыса вдоволь, сил лошадиных тоже мереном немеряно и тепла, понятное дело, в достатке. Так и жили. Кони, они ж не коты – конь, если сорвался, так скачет всё снося на своём пути, несёт его. Баба как его остановит, так даже если седок на нём был, снимет его бережно, он дрожит весь, Бабе в ноги валится, мол, спасительница, мать родная, выжил. И коня ей оставляет, и ещё за спасение приплатит.

С избами сложнее. Пару раз зашла Баба в избу горящую, вытащила всё что могла, и людей, и попугая в клетке, и мебель, и сейф здоровенный. Хозяин потом посмотрел на неё зло, плюнул, и не то что спасибо не сказал – чуть не измордовал за спасение имущества. С избами, с ними можно прогадать. С конями не прогадаешь. Несёт его – хватай не задумываясь.

Только от всей этой неразберихи, от коней этих, от погорелья бесконечного одичала Баба, ушла жить от людей далеко, одна. Почует коня, словит, приведёт в семью добычу и снова к себе, на выселки. Сыновей вроде как даже по именам забыла как звать. Глаз на людей не поднимает, всё в землю да на небо смотрит, словно ищет чего-то.

– Ты бы, доча, побыла дома-то, в тепле да в заботе. Я тебе каши сварю, хочешь? – уговаривает её, бывает, мамка.

– Нет, мама, нет, я одна хочу, не надо мне тут вам мешаться. Увидят меня сыновья, скажут: «Вот мать наша, женщина» и потом найдут себе таких или будут думать, что любая баба может коней валить и сквозь огонь ходить. Не надо это. Неправда это. Котов ловить и бабочек – вот что может баба, ну, рыбу ещё, если по колено в воде не стоять, а коней и избы не надо, мама! Путь не видят лучше, что такое с женщинами бывает.

Сказала и ушла, а мать потом всю ночь проплакала. Ведь и правда, ловец-то, он ловцу рознь, но кормить-то всех надо, а кони, они дело прибыльное. Кто-то же должен, если дед не тянет, а отцов и в помине нет?

А Бабе что? Тот, кто отведал сладость одиночества, покой и мир, который по-настоящему только тебе принадлежит, обратно к людям разве что в гости заходит. Опасное оно искушение, одиночеством, лучше его не пробовать вовсе, а то затянет. Её и затянуло, только коты рядом, но они сами по себе приходят, их и ловить не надо уже, сами по себе и живут, так что коты не считаются.

В тот вечер сидела Баба на берегу, смотрела на красный закат, рассуждала, как завтра дождь с ветром встречать, и вдруг ощутила еле заметное щекотание в пятке. Такое ни с чем не перепутать – скачет. Теперь только прислушиваться, к ней ли? Или мимо и можно не слезать с тёплого насиженного пригорка? Придётся-таки слезать, к ней несётся. Щекочет и щекочет его прыть.

Баба встала, потянулась, не по-женски хрустнула костями, размяла руки, погнулась во все стороны и пошла на горку. Хитрое там место: пока скачет конь вверх, выдохнется, тут-то она его и возьмёт, немощным. Кони, они понятные: даже когда срываются, всё равно дорогу находят, чтобы скакать – по траве-то неудобно, так что путь коня ей известен. Пошла принимать. С горки видно его издали, сначала точка тёмная, потом больше, больше и больше, и уже слышно, как топочет, а потом и как сопит. Этот совсем вольный, скинул седока, похоже. Седло отстегнулось, висит сбоку, мешает, конь оттого только злее. Подустал. Давно, видать, скачет, хочет сбежать от людей подальше, так чтобы их не видеть, в одиночество, как она. Она потому их и ловит так хорошо, что знает, чего они хотят – воли. А она сама воля и есть.

Вот уже он перевалил через хребет холма, и, когда уже не близко и не далеко, она пошла к нему, на дорогу, широко раскинула руки и всем видом своим показала, что она – скала, ещё и громко покрикивала: «Стой, тш-ш, стой!».

Так их учили – хорошо воспитанный конь, а хорошо воспитанные тоже, бывает, срываются, так вот, хорошо воспитанный конь, хоть и рассчитывает на то, что маленький человек подвинется, но если не подвинулся, то на человека просто так не наскочит. Плохо воспитанный конь удивится такому скальному поведению и от удивления замедлится. Тут главное – взять его, любого, воспитанного и не очень, глаза в глаза. Не руки коней ловят, взгляды: глаза скалы в глаза коня, и тогда конь твой. Он уже тут должен покориться, принять ещё на бегу. И он принял, замедлился, остановился, подсел на ноги, она взяла его под уздцы: «Тихо, тихо, тихо, мальчик мой…» Конь взмыленный, тяжело дышал, втянул живот. «Загнался, – подумала она с сожалением, – только на шкуру и пойдёт», и вдруг он рванулся, встал на дыбы, она повисла на узде, дёрнула его и, оступившись, рухнула в придорожную канаву. Конь упал на неё бездыханный и укрыл с головой, придавил – не шелохнуться.