Пахло болотом, отсыревшими кочками, молодыми кустами берез и широкою водною гладью, сверкавшею из-за прибрежных порослей лозняка и ольшаника.

В узком просвете кустов осторожно высунул голову Никита и, озираясь, глянул на воду. Там за торчащими стеблями камыша, за белесою дымкой тумана сонно и тихо скользили вереницей вдоль берега целых два утиных выводка.

Вскинулись ружья, как гром раскатились один за другим два торопливых выстрела, и пахучий дым пороха смешался с прибрежным холодным туманом.

Утки мгновенно ныркнули и в испуге поплыли под водой спасаться кто куда может, кроме двух птиц, повернувшихся кверху брюхом.

Собака с шумом и брызгами бросилась доставать их. Охотники закладывали свежие патроны.

Охота начиналась.

Охота была удачной. Уток оказалось, действительно, гибель. Выстрелы гремели один за другим, и собака без устали доставала из воды убитых уток.

Пробираясь и прячась вдоль берега, охотники подвигались все дальше и дальше, зорко вглядываясь в тростники.

Вдруг приказчик, который шел впереди, оступился в водяное «окно» и очутился по грудь в тепловатой и темной жидкости. Хотел опереться на мох, чтобы выбраться вон, но берега лужи поддавались и вязли под тяжестью рук. Лицо его побледнело смертельно, и он закричал не своим голосом, призывая Никиту на помощь.

Никита прибежал, протянул ему длинную жердь, которую поднял тут же поблизости. Тяжело дыша, выбрался спасенный из топи и боязливо отошел в сторону.

— Тут трясина начинается, — заявил старик. — Обойти надо!..

И они стали обходить. Обходить приходилось с оглядкой, перебираться через торфяные канавы, щупать длинными палками почву, высматривать проходы между лужами и жидкими топями и, вместе с тем, отходить все дальше и дальше от озера.

Вдруг Никита остановился, как вкопанный, и схватил молодого за руку.

— Смотри, — прошептал он.

Против них по краю стоячей лужицы среди высоких стеблей осоки стояли, шагах в тридцати, четыре выпи. Одна из них была уже взрослая и три молодых, но все они стояли в одинаковых удивительных позах, вытянувшись на своих зеленоватых ногах, выпрямив шеи и длинные острые клювы, так что их с трудом можно было отличить от зеленовато-бурых болотных растений.

— Что я говорил, — шептал старик. — Видишь, как палки. Прямо оборотни! Насилу узнаешь.

Приказчик настолько был поражен этой странной картиной, что на минуту забыл даже о своем ружье. Он опомнился только тогда, когда его Дружок выскочил из кустов и сделал стойку на птиц в нескольких шагах от последних. Выпи тотчас юркнули в осоку и вслед за ними загремел выстрел приказчика. Старик не стрелял и как будто был недоволен выстрелом своего товарища.

Дружок бросился в погоню, и видно было, как взлетала в высокой траве его голова с мохнатыми длинными ушами.

— Стало быть, мимо, — сказал молодой, прождав две минуты. — И то сказать: стрелял наугад. А ты что ж не стрелял, дядя Никита?..

— А, ну их совсем! Я и то боюсь, как бы мне за это не вышло чего. Ведь это я указал их тебе.

— Да ты что, дядя Никита? Аль взаправду их боишься? — засмеялся приказчик.

— Хорошо тебе смеяться, — сердито заворчал старик. — А вот поживи-ка, как я, с ними рядом, небось, не то заговоришь.

И он вдруг замолк и все остальное время был молчалив и задумчив, как будто ему было не по себе.

Приказчик и на этот раз уехал домой без бугая. Зато увез с собой много уток, дупелей и бекасов…

Больше никто уж не беспокоил выпей. Они царствовали теперь без забот в болотах между тем и другим озером по густым камышам Болотянки.

Только раз им пришлось испытать сильную тревогу, когда кумушка-лисица попыталась напасть на молодых. Но и тут дело кончилось благополучно. И мать, и отец стрелой бросились на нее и так яростно стали налетать на нее, пуская в ход свои острые и сильные клювы, что лиса обратилась в постыдное бегство.

До конца июля молодые выпи оставались при матери, обучаясь у нее всей той хитрой науке, которую обязаны знать все птицы их рода.

Они выучились ловить лягушат, головастиков и пиявок, узнали, как надо спокойно стоять над водой, чтобы подкарауливать недогадливую рыбу, узнали, как надо подбрасывать клювом ящериц и змей, чтобы было удобнее их проглатывать. Они в совершенстве научились прятаться и притворяться засохшими стеблями, выучились лазить вверх и вниз по камышам, перебегать через воду, ступая на листья водяных лилий, и перелезать через жидкие трясины, захватывая пальцами листья осоки и стрелки тростника.

В середине июли они уже вполне овладели своими крыльями и по ночам часто с глухим карканьем перелетали с места на место.

Они выучились еще многим другим премудростям, о которых никогда не подозревали люди, и чем больше усваивали свою птичью науку, тем самостоятельнее и смелее чувствовали себя среди болота. К августу они все уже разлетелись в разные стороны и стали жить каждый за свой страх и риск.

Отец давно уже перебрался за Камышанское озеро, мать тоже перестала за них бояться, и было им приятно пожить в одиночку на воле и чувствовать себя совсем большими и взрослыми птицами.

Так прошло лето; но уже к концу августа, когда ночи потемнели и стали появляться холодные утренники, все бугаи снова мало-помалу собрались вместе. Им становилось как-то неспокойно и хотелось долго летать по ночам и каркать, а днем сидеть в камышах, тесно прижавшись друг к другу.

Весь сентябрь они усиленно летали после заката, укрепляя свои крылья, и за это время к ним присоединился еще другой выводок из шести выпей, прилетевший откуда-то из далеких болот с севера.

В конце сентября, вечером, перед заходом солнца старик Никита шел тихо по берегу озера. Заря смотрелась в застывшее ледяное зеркало. В воздухе было свежо, но тихо.

Вдруг со стороны болота показалась стая летящих птиц. Лесник поднял голову и стал смотреть. С десяток довольно крупных птиц летели высоко над озером, выстроившись двумя линиями наподобие острого клина.

«Что это, журавли, что ли? — подумал лесник. — Да нет, не похоже»…

Когда они были прямо над его головой, он услышал, как все они вдруг подняли крики летающих выпей, как будто прощаясь с болотом.

— Ишь, наплодилось, — промолвил старик, боязливо провожая их взором.

Впереди стаи летел старый бугай, усиленно махая крыльями. Он вел всю стаю в далекий и трудный путь и летел впереди, потому что лучше всех помнил дорогу.

Они улетали от тех камышей, где родились, туда, где течет великая теплая река, где тростники еще гуще и выше, чем здесь, где живет многое множество птиц и где солнце греет так жарко. Они летели в ту страну, где живут другие люди, где стоят древние храмы и обелиски, каменные пирамиды и таинственный сфинкс, на три четверти засыпанный песком; в ту страну, которую люди зовут Египтом, но для которой нет имени на их бедном птичьем наречии.

И никто не скажет, скольким из них суждено погибнуть на пути и чужбине и скольким выпадет на долю вернуться весной, когда опять нальются душистые почки березы…

Случилось это во время моей ранней молодости, а стало быть очень давно.

Я жил на берегу красивого светлого озера в маленькой каморке в доме у рыбака Николая. С Николаем был я знаком уже несколько лет.

Уж не первый раз приезжал я к нему на озеро с микроскопом и ружьем. Я захватывал с собой книги, необходимые инструменты и по целым неделям просиживал, возясь, как говорил старик, — «со всякою, извините меня, поганью»…

Место кругом было глухое: все леса, да болота. От города далеко, от железной дороги больше двадцати верст, да и до деревни самой близкой не менее пяти. Настоящее раздолье для охотника и натуралиста.

У Николая детей нет и он со своей старухой Ненилой живет совершенно один в довольно просторной и чистенькой избушке, поставленной на «самом комарином месте», т. е. почти у воды.