– Вы что же?! Либералом меня считаете?! – оскорбился Сталин. – Вам это с рук не сойдет!

– Да не вас либералом, а либералов большевиками! Разве это не очевидно?

Сталин, видимо, совсем запутавшись в терминах, потеряв терпение, вскипел, набрал в рот побольше слюны и плюнул в направлении клетки. Плевок был настолько объемен и быстр, что совершенно накрыл золотую клетку и всех там сидящих. Липкая субстанция зацепила и некоторых других персонажей, находящихся поблизости, а именно Влада Юристовича, который забился в ней как муха в сиропе, но скоро полностью растворился и стек под пол. Такая же участь постигла и остальных сидельцев, только сама клетка, да и некоторые настоящие драгоценности остались целы – известно, что золото инертный металл и выдерживает почти любой химикат.

Жидкость, оставшаяся на полу, источала отнюдь не фимиам. Яйца Фаберже лежали на полу, обретя наконец свободу, и радостно поблескивали боками, предвкушая скорое соединение с дюжиной своих собратьев.

– Так будет с каждым, кто усомнится в нашем пути в коммунизм! – воскликнул Сталин. – Мы проведем это решением полит… – тут вождь осекся и повалился на подкосившихся ногах, обмяк на пол и стал быстро покрываться трупными пятнами.

– Ему теперь не выжить, – раздались убежденные голоса в зале. – Весь химикат на этих поганцев перевел. Пожертвовал собой на благо родины!

Ужков, ловко увернувшийся от химической атаки, на нервной почве от утраты супруги, а может и из-за нежданно свалившегося на него наследства, потерял адекватность и восхищенно аплодировал.

– Я не виноват! – прокричал вскочивший на ноги меднолицый Юганов, – он сам так придумал! Видит Бог, я тут ни при чем! – осенил себя крестным знамением коммунист. – Дима! Ну, хоть ты им скажи устами младенца, что я не виноват! – Юганов подбежал к спящему мальчику и потряс его за плечо, – Дима! Дима! Ты меня слышишь?

Дима с трудом протер глаза и сел на кровати, находясь еще во власти приснившегося ему кошмара.

– Дима! Дима! Проснись, что с тобой? – тряс его за плечо обеспокоенный отец…

Казалось, совсем недавно страна стояла незыблемо и солидно, как Антарктида под своим ледяным панцирем, но как быстро поменялась жизнь!? Отваливались целые глыбы, звенела капель, стремились ручьи. Или не льды это были, а отмерзшие в северных лагерях слезы народа?

В прежнее, дореформенное то есть, время линия жизни Димы Григорьева, казалось, шла вверх под крутым углом к горизонту. Успешно трудился он на внешней ниве, заключал сделки, грузил товары, крупных ошибок не совершал, поскольку всегда советовался со старшими товарищами и перекладывал ответственность на них. Не пренебрегал он и советами мудрого папаши.

Уже и в партию ему те же старшие товарищи намекали, так, пока в коридоре. Обсуждали общественную нагрузку. А за вступлением в ряды, если кто помнит, следовал скачок в карьере. Дима наматывал прозрачные намеки на ус – стал осмотрительней. Стал обдумывать, какую бы нагрузку общественную взять – полегче, но позаметнее. С иностранцами посторонних, неслужебных связей не заводил – на этот счет опытный его отец специально предупредил. Среди своих тоже трепа бестолкового, диссидентского не заводил и не поощрял. Как только начиналось в курилке что-то сомнительное, тотчас он отвлекался от разговора и уходил.

Но тут – трах, бах! Началась перестройка! Всех застала врасплох!

Какая теперь – к черту ее скорее послать – партия! Зачем она? Там же одни глупцы, негодяи проклятые собрались и карьеристы! Ничего у них святого нету – они и церковь родимую нашу чуть не погубили! Сами отоваривались в распределителях да по «Березкам», а нас в очередях морили! Сами все по заграницам – а мы тут мрем без товара!

Кончалась советская власть, и с этим надо было что-то делать. Оболочка пока оставалась, но содержание уже не пугало. Спасать советскую власть от нее самой в планы Дмитрия не входило. Он, по большей части, беспокоился о собственной судьбе. Очень Дима перепугался. Зашатался сам фундамент, а с ним и каркас того сооружения, в которое он стремился вписать свою жизнь.

Фимиам демократии начинали уже курить повсюду. Всякий чиновник в душе относился к ней подозрительно, справедливо опасаясь подвоха. Но и от советской власти уже ждать чего-нибудь приличного в скором будущем не приходилось…

Жизнь в этой стране, где никто ни в ком не был уверен, более того, чем меньше ты знал, тем безопаснее себя чувствовал, представлялась Диме удивительной, но единственно возможной. Подчиняясь неведомым мужским инстинктам, он интересовался политикой, хотя, объективно говоря, интересоваться ею смысла не было никакого – правды было не узнать, а повлиять на события не представлялось возможным. Будь ты хоть трижды партийным! Со студенческой скамьи Дима, не без добровольной помощи преподавателя «научного коммунизма», научился читать советские газеты между строк, но то, что он между этих строк вычитывал, было обычно не менее отвратительно, чем в самих строках.

И вот, после начала перестройки, заметил Дима, что-то похожее на правду стало появляться на газетных страницах. Дальше – больше. Бывало, он даже отказывался верить в смелые тексты, напечатанные черным по белому. Он даже вырезал из газет эти проявления гласности и пытался сохранить их как документы «эпохи». Впоследствии эти вырезки, конечно, пропали за ненадобностью, поскольку страна просто потонула в потоках гласности и демократии.

Ужас, который с утра до вечера сопровождал работу внешнеторговой организации, начал едва заметно ослабевать. Скоро это стало заметно многим. Уже стали пока еще робко восстанавливаться на работе те, которые были безжалостно вырезаны из полотна государственной деятельности за прегрешения при прежних порядках. Не успели люди оглянуться, а ужас уже перешел в простой страх, потом и страх превратился во всего лишь привычную опаску. Опасаться, правда, стали уже не прямого административного удара, а служебной конкуренции или предательства близкого партнера.

Одновременно он отметил, что насыщенность фирмы персоналом с погонами под пиджаком явно падала. Протокольный отдел, в котором и гнездились по большей части эти зоркие люди, ослабил хватку, стал требовать меньше отчетов. Поэтому сладкий поначалу запах свободы очень скоро стал таким приторным, что напоминал запах разложения оставленного на жаре мертвого тела.

Внешнеторговую организацию его, а торговала она всякой химией и нефтепродуктами, стало основательно трясти по экономическим причинам. Прикрепленные к ней ранее заводы, вернее сказать, их директора, быстро расчувствовали всю прелесть независимости от государства. Находили они западных торговцев, тех же самых, с которыми торговал Дима, заводили с ними прямые связи. Заводили, по совету тех же торговцев, доверчивые люди на далеких островах оффшорные компании и сливали туда разницу в цене. На налоги для родного государства предпочитали не тратиться – оставляли ему сущую безделицу. В городах своих делали они торговые дома и фирмы, которые, правильно мыслите, возглавили их родные детки. Ну, какие могли быть после этого обороты у внешнеторговой фирмы? Убытки одни!

Но не сразу все так резко обломилось. Кое-какая инерция имелась, и Дима, надо отдать ему должное, умело ею воспользовался. Он подумал так: «Вот моя контора имеет пятьдесят долларов с тонны параксилола, а если она будет сорок иметь, кто-нибудь это заметит?» Он оглянулся по сторонам и обнаружил, что никого нет, никто не заметит. Куда-то подевались надзиратели и охранители государевых денег. Ушли все, примкнули, видимо, к кооператорам.

Так получил Дима свои первые десять тысяч зеленью. Привез ему их в чемодане иностранный друг-партнер Питер Хардспун. Дима, когда принимал под ресторанным столом пакет, почувствовал легкое смущение, но, глядя в бесстыжие глаза партнера и слушая его циничные речи, запросто это смущение преодолел и уже более к нему не возвращался.