– Криуши горят,

– Или уже Передельцы,

– Это все торфяные болота,

– Может, в карты?

– А что, если до лагеря дойдет?

– Да не каркай, лучше музыку включите.

Кто-то включил музыку, и под тогдашние хиты мы сидели, притихшие, и каждый думал о своем, но одновременно об одном и том же – а что, если..?

Тот вечер точно и сам расплавился от невыносимого жара, ему не было ни конца, ни края. Небо, обычно такое ясное, раскалилось до ярко-красного, а затем и бордового цвета. Казалось, что мы окружены огнем, кольцо затягивается все плотнее, и в любую минуту языки пламени могут охватить близ стоящие деревья. Но этого не случилось. В начале двенадцатого за нами приехали университетские автобусы, чтобы эвакуировать тех, кто не мог вернуться своим ходом. Я была рада, что у нас нет своей машины. Было намного спокойнее и приятнее ехать с друзьями, которые молчали о том же, о чем и все. Говорили тогда совсем мало, тихо и о чем-то отвлеченном. Когда выехали на трассу, тишина стала и вовсе гробовой, на пару мгновений. Зрелище поистине впечатляющее, завораживающее, жуткое и нестерпимо печальное. Слева – пламенеюще-красный смог, густой, точно можно разрезать ножом. Не видно и на десять метров вперед, несмотря на включенные фары.

С огнем сражались долго, никак не могли потушить, но лагерь остался невредимым, остановили вовремя. Озера сильно обмелели после тех событий, воду выкачивали из них и сбрасывали с вертолетов на горящий лес. В городе люди ходили в медицинских масках,– без них было не продохнуть. Дома законопачивали все щели и спали на полу, чтобы спастись от невыносимой духоты. Торфяники дымили еще несколько лет, и периодически происходили локальные возгорания.

Пейзаж сделался удручающим. Вместо красивой зелени, обступавшей озеро и дорогу к нему, со всех сторон торчали только черные обуглившиеся деревяшки. Там, где зеленела трава и росли цветы, безжизненная почва чернела, с укором напоминая людям, что все случилось по их вине. После этого некоторые семьи перестали приезжать в лагерь. Некоторые – временно, другие – совсем. Как, например, бельгийцы, мама с двумя детьми. Девочкой постарше и маленьким Т., которого все любили. Хотя иногда и посмеивались над ним, ласково и по-доброму, из-за акцента и дурашливости, отличавшейся от нашей, привычной.

В самом юном возрасте он принимал активное участие в наших девчачьих играх, поскольку остальные мальчишки считали это дело слишком позорным. Мы довольствовались тем, что имели, и послушному Т. Отводилась роль во всех забавах и играх. Когда мы инсценировали бессмертных «дочерей и матерей», и когда дефилировали в модных нарядах, и во всех прочих увеселительных программах для него находилось дело. Могу признать, что иногда мы бывали жестоки, возможно сами того не осознавая. Когда мы ему порядком поднадоели, или – наоборот, его переманили на свою сторону мальчишки, и он носился по лагерю, крича «давай играть маршрутка!», ездил на плечах штангистов и постоянно путал род существительных, чем всех веселил и умилял.

Старшую сестру его я помню смутно. Немного старше нас, застенчивая, с иссиня-черными волосами и очень похожа на маму. Квадратное лицо и пластинки на обоих рядах зубов. Больше почти ничего, кроме каких-то дорогих бельгийских кукол с модными одежками, в которые она редко разрешала нам играть, да ракетки для бадминтона, которые мы тоже вечно пытались выпросить. Не то чтобы я была сильно дружна с Т. И К. В то время, они всплывают в памяти как немного холодные и отстраненные, но все же мне было ужасно жаль, когда в следующем году их тетя сказала, что после подобного потрясения в лагерь приезжать они не собираются. Может, если бы все сложилось иначе, мы бы смогли поладить и найти общий язык.

Наравне с Т. Нашим ассистентом в играх была девчушка младше нас года на два. Тогда она была совсем крошкой, по-моему, только-только начинала говорить. Это не могло стать помехой, для нас она была практически равной. Только неспособна была за себя постоять. Мы часто играли в прятки, доводя ее до слез, потому что бегали быстрее, прятались лучше и, ко всему прочему, не брезговали ее припугнуть. За это нам часто влетало от родителей, со всех сторон по чуть-чуть, но кто в те времена боялся быть наказанным? Редко кого запирали дома или лишали походов на пляж. Взрослым тоже хотелось от нас отдохнуть, а потому ограничивались словесным выговором. Через пару лет у нее родились сестрички-близняшки, сама она повзрослела, похорошела, но мы уже ушли далеко вперед, и я слабо помню что-то, кроме наших пряток.

Примерно в то же время я придумала игру в «Записочки». Суть состояла в том, чтобы шаг за шагом добраться до места с кладом, разгадывая ребусы или рисунки, в которых было зашифровано местоположение следующей подсказки. Изначально задуманная как развлечение для нас четверых, идея быстро нашла отклик и у остальных наших ровесников, так что вскоре мы играли двумя командами в полном составе. Первая половина дня уходила на составление подсказок и распихивание их по предназначенным местам. Вторая – на поиски. Призы бывали шуточными, или отсутствовали вовсе, главенствовал всегда азарт.

Мы потратили многие часы на разгадывание посланий и разыскивание бумажек, пока однажды повзрослевшие уже сестры москвички не привезли с собой аромат духов и какую-то взрослую, по нашим тогдашним меркам, опытность и серьезность. Они вышагивали с деловым и гордым видом, под ручку, всегда вдвоем, и смотрели на нас свысока. Как-то на волейбольной площадке они огорошили нас вопросом: «А вы уже с кем-нибудь целовались?», глупо захихикали, и снова напустив серьезность на лица, начали рассуждать, точно нас там и не было.

– Нет, ну по ним точно видно, что не целовались,

– Да, посмотри, какие губы, по губам-то всегда понятно,

– Хотя она, может, и да…

– Да нет, вряд ли…

И все в том же духе. Не ручаюсь наверняка, но предположительно, именно в тот момент они разонравились мне окончательно. Перечеркнув наши грязесмесительные прогулки на озеро, поливания из колодца и остальные мелочи, связывавшие нас. Они стали первыми в моей жизни людьми, которых мне захотелось поколотить. Но я, конечно, не стала. Целоваться хотелось всем. Это казалось чем-то запретным и манящим. Тем же вечером, во время вечернего костра, они выдвинули предложение сыграть не то в «кис-брысь-мяу», не то сразу в «бутылочку». Не представляю, под каким предлогом, но вся детвора в возрасте от семи до одиннадцати испарилась и скрылась в «курительной», темной беседке у главных ворот. Именно тогда игра в «бутылочку» прочно и уверенно вошла в нашу жизнь.

Я даже не уверена, что у нас была настоящая бутылка, или что она долго продержалась на самом деле, поскольку чуть ли не сразу стало очевидно, что это все было всего-навсего предлогом. Целоваться хотелось, может быть, и всем, но далеко не со всеми. Москвички с двумя ребятами постарше чуть ли не вскрикивали от радости, когда практически в каждом кругу им выпадали желаемые партнеры. С большим усилием воли они выдерживали мучительные и постыдные «поцелуи» с ребятами помладше. Потом они и вовсе стали избегать формальностей, просто под вечер уходили за территорию лагеря и долго там бродили. Так начался самый долгий, переменчивый и странный летний роман, развернувшийся на моей памяти в нашей компании.

Вскоре, выяснив, что дожидаться их бесполезно, мы продолжили играть оставшимся составом. Это было смешно, нелепо и мило. Конечно, у нас тоже сформировались свои предпочтения. Имела место быть наивная ребяческая ревность, когда бутылка указывала не на тебя. И было что-то совсем уж глупое в том, чтобы сидеть, прижавшись плотно сжатыми губами к лучшему другу, пока все считали вслух положенное вам время. Как не иронично, но именно с ним спустя много лет произошел мой первый настоящий поцелуй. А тогда закрутилась канитель постоянных подколов, стеснений, глупостей и поочередных симпатий. Затем, то ли кто-то из старших ребят пристыдил нас за то, что мы до сих пор занимаемся «ребячеством» и играем в такие детские игры, то ли просто нам самим это занятие наскучило, и, как и все на свете, игра в один прекрасный момент утратила свою актуальность.