Каково же во всём этом место самостоятельности? В том, что почти на спадающий фокус внимания со своей самости в детстве полностью лишил меня интереса к ней в старшем возрасте. Когда у всех она только просыпалась, ибо близилась жизнь без родительского попечения, мне уже до того осточертело всегда искать ей применение, что сделало меня в некотором роде инфантильным сорванцом. Все эти выводы ретроспективны и в момент первого эксперимента я не понимал природу движущей меня силы. Просто предаваясь скрытому порыву, мне выносилось предписание, что следует делать то-то и то, а зачем и почему – вопросы последние. С таким вот комплексом неполноценности я подсознательно заставлял людей верно использовать свою самость в качестве инструмента по открытию в себе того, что, в сущности, требовалось открыть в себе самом.
Одно всё же не оставляло меня в покое. Раз все действия в прошлом так ни к чему и не привели, не означало ли это, что моя цель не заслуживала столь много уделяемого ей времени, энтузиазма и порывистости? Эти вопросы обрушились словно шквал. Действительно, а что, если всё к тому и шло, дабы я бросил эту глупую затею и перестал искать в человеке чего-то обведённого ореолом мистики? Просто сидя и думая об этом ничего не добьёшься и я принялся проверять свою очередную гипотезу. Развернув свою направленность на сто восемьдесят градусов, человек-зеркало решил посмотреть на своё собственное отражение в себе же самом и это был второй эксперимент, который окончательно предрешил, кем я буду и каким образом распоряжусь вверенными мне телом и разумом.
* * *
Сразу расставлю все точки над «i». Не составило трудности удостовериться в верности моих предположений. Недра человека поистине заслуживают внимания, но важно то, каким образом я к этому вышел. Понимая, что никто не сможет мне помочь, никто не будет ошиваться рядом, напоминая своим шутовством или мудрёностью о существовании чего-то противоположного всему привычному, оставалось рассчитывать только на себя самого, а поскольку я сам становился и причиной, и потенциальным следствием, то это обязывало погрузиться в тотальное уединение – полное одиночество и от этого во мне стал возобладать эгоизм. Трепетное отношение к себе самому ставило окружавших меня не в счёт с моей «величественной» персоной, ведь она претерпевала то, от чего многие уклонялись или попросту не решались стать сами себе толпой: «In solis sis tibi turba locis6», – гласит устав отшельника. Мне было наплевать, что старики считали в праве наслаждаться уединённостью лишь после отдачи общественного долга и лишь по достижению пенсионного возраста. Даже из уст почитаемого мною Монтеня7 эти слова звучали как укор и в то же время как вызов; не уж то столь велики были отличия между пятидесятилетним семьянином и семнадцатилетним юношей? Различие укрывалось за стереотипом, что каждый обязан отдать себя на служение миру, нужна определённая жертва, чтобы спокойно уйти в одиночество. К работе я пока не был предрасположен, а как в отношении к первокурснику, университетские поручения не заходили дальше заучивания конспектов; оставался один вариант – начать заняться писательством. В прошлом имелась пара успехов на литературном поприще, да и сочинения по русскому языку всегда оценивались по высшему разряду. Школа дала мне писательскую закваску и, чтобы совесть не мучила меня фактом безответственного ухода в себя, как-то поддерживать связь с реальностью, я решил путём ведения дневников и создания заметок, так заодно удавалось обойти заповедь «Не отдавший общественный долг не заслуживает отдыха», ибо кто посмеет упрекнуть меня в том, что я ничего не делаю: вот книжечка с парой выписок, вот ещё не засохшее от чернил перо – все признаки, что я чем-то, да занимаюсь, а вот вопрос, чем именно, пока и сам не мог ответить, даже о чём писать не до конца удавалось понять…
Записи делались всегда спонтанно, без расписания как у писателей, но с налётами неожиданных прозрений, как у художников. То какое-то сновидение привидится, то опять нападёт психоделический приход во время прогулки – из этих единичных случаев и состояло моё творчество. Однажды мне всё же стало интересно, а почему я продолжаю дневниковую слежку, почему не забрасываю ежедневные записи и просто не возьмусь, да и положусь на свою память? Заморозив писательское ремесло, со временем я стал чувствовать себя хуже, желание вставать и начинать новый день было ни к чёрту, выйти в магазин и встретиться с прохожим взглядом причиняло такую боль, будто он не добродушно посмотрел на меня, а хотел своим взглядом тотчас испепелить; сам я становился всё раздражительнее. Иногда, даже руки, держа какой-то предмет казались настолько неуклюжими, то и дело, побуждая к мысли оторвать их и выкинуть, а самому – залечь под одеяло и больше никогда не сталкиваться с реальностью, с этим физическим миром, который чего-то, но всё-таки лишил меня. «Или это я сам лишил себя чего-то?», – как-то раз явилась ко мне спасительная фраза и вспомнив последние изменения в своих распорядках, я вновь вернулся к письму. На удивление, я снова стал спокойным, мир перестал контрастировать одними лишь раздражителями и позволил видеть людей именно людьми, ничем не угрожающими и просто спешащими куда-то по своим делам. Этот феномен меня заинтересовал, и я стал искать причину, чем же я таким повязан с писательством, что оно так бойко отозвалось в моей психике.
Во-первых, я уяснил для себя главный принцип любого творчества. Творчество есть творение из пустоты. Во-вторых, всякое творчество изменяет известную нам реальность, мир преображается и всё в нём заложенное также подвергается изменчивости. Дано какое-то понятие и стоит кому-то написать книгу по этому самому понятию, так тут же будет брошен вызов существующей истине. «Может быть располагаемое нами не столь истинно?», – начнут вопрошать некоторые и им ничего другого не останется, кроме как либо пойти за новаторской идеей, либо постараться выступить с защитой старых положений, но, что первое, что второе – оба варианта обязывают творить. Это напрямую соотносилось с тем, что я хотел пересмотреть самого себя, как те же понятия и категории, но каким образом это было возможно осуществить не имел ни малейшего представления.
Немного погодя подступило следующее открытие. Оказывается, что незадолго возникшее кризисное состояние без писательства было тем же, когда человек испытывает страх перед незнанием того, чем ему себя занять. Случилось это так: был довольно жаркий осенний день, птицы за окном всё не переставали свиристеть, а дурманящий запах опавших листьев рьяными потоками затягивался в комнатку, где я, – то ли в медитации, то ли от балды, – лежал на полу и без дрожи в зрачках, упирался взглядом в потолок, стараясь рассмотреть в орнаментальных узорах какие-то знакомые образы. Края поля зрения начали немного мерцать, затем всё больше отдавать зелёными, пурпурными и жёлтыми оттенками, и затем окончательно погрузили меня в уже не раз случавшийся транс психоделики. Они стали приниматься как нечто привычное, но вкупе с запахом улицы и настроенностью к углублению в себя, я вскочил и на радостях наваял следующую запись: «Ах, память ты моя прихотливая! Неужели, чтобы заставить тебя работать требуется столь удачное стечение обстоятельств… Запах прямо как тогда, рядом с берёзовой опушкой, а это внезапное видение многокрасочности! Судьба так и благоволит, чтобы занять меня чем-то, подарить повод что-то записать и обдумать какую-то мысль. Не знаю, Что ты или Кто ты, но спасибо Тебе за спонсорство таким приятным на ощущение материалом». Мои видения в тот период времени били непрерывным ключом. Не было ночи, когда мне не пришло бы какое-то сновидение и я его не запомнил. Всюду меня преследовал дух, заставлявший делать записи и разбираться в них, а я, дурак, решил на время избавить себя от такой услады. Больше такие ошибки не совершались, а главное, чувство опустошённости больше не делало брешей в броне из стали писательского происхождения. Так творчество зарекомендовало себя как избавление от пустоты, от безделья и пустого прожигания времени, а следующим же выводом стало обращение к очередным воспоминаниям, когда, ещё не пойдя в школу, я растрачивал столь недюжинное количество сил, чтобы найти занятное времяпрепровождение. Тогда я писать то толком не умел, от того скорее и переживалась самостоятельность как что-то более роковое, но вооружившись этой способностью спустя двенадцать лет, я вновь был поставлен перед былой трагедией моей судьбы – незнанием, чем заняться, кроме как выжиданием очередного видения и его поспешного конспектирования. Но во всякой сласти всегда, да найдётся ложка дёгтя. Благодаря повторно раскрывшейся детской ране, скука от пустого, ничем не занятого времени сопровождалась уже не просто словами «Мне скучно», а она начала с насмешкой пригарцовывать вместе с ощущением страха – страхом вновь очутиться в том унылейшем состоянии, в какое я впадал без своих дневников.
