Вскоре мессионерская процессия была свёрнута, храмовые паломники возвратились в свои кельи, а горожане… Что ж, эти-то продолжали бодрствовать, пытаясь всё больше расшатать ныне действующие порядки. Лодка социальных норм Великого хоть и казалась непотопляемым фрегатом, она всё же не была застрахована от раскачки, особенно если ту повлекут не пара-тройка мятежных матросов, а весь кубрик. Многие сограждане Столицы рвались раскачать действующие законы, пытались потопить те заповеди, которые их так долго и бережно несли над водными пучинами. С посаженным семенем неверия в старый миропорядок, некогда преданный экипаж решил, так сказать, искупаться, да в придачу, утянуть за собой целое судно. В ночь после жреческих горлотаний, уличные граждане так и продолжали бесноваться. Не было такого дома, в котором не горел бы свет тусклых лампадок, не было таких переулков, близ которых не смолкали бы завывания еретиков. В человеке кипела кровь и страсть, всех била скрытая в их недрах животность. Никто не старался сдерживаться, так как только в этом состоянии одержимости, все наконец-то чувствовали долгожданную разрядку. Одурманенное некоторого рода амоком, население Столицы считало, что вот он, прилив крови людской, давно переставшей циркулировать в телах безутешных, но в этом крылось их страшное заблуждение. Кровь-то может и приливала многофутовыми валами, но человеческая ли она была – не решался ответить никто, потому что вся та разбуженная демоничность подпитывалась не из достоинств человека, а из рудиментов искомца.
Искомое – оно же древнее и более архаичное, когда не было ещё никакой веры в единство, а существовали лишь множественность и частности. Никто не мог увидеть в отдельном многое, а в малом – великое. Зря наводняя себя сотнями мелочей, все считали, что так они справятся с сжирающей их опустошённостью, но то было жалкой надуманностью. Об этом мало размышляли, а если кто и догадывался, пропускал свои домыслы мимо сознания, продолжая беспамятно праздновать новый завет столичного убранства.
Наутро, ещё день назад ухоженные лавки, опрятные скверы и вычищенные до блеска проспекты теперь казались пережитком ночной оккупации: практически все каретные экипажи были разбиты, рыночные лотки развеяны в пух и прах, стены размалёваны символикой сыновей Гелио, а здание рыцарского департамента обнесено десятками оскорбительных надписей. В домах, где всё ещё поддерживалась старая власть, окна и двери заставляли ставни, а жители в них были настолько притихшими, что пролетавшая мимо подъездов муха словно бы вещала своё жужжание через рупор, тем самым вливаясь в общий гул заливистых песнопений язычников. Всего за несколько ночных часов, город пережил настоящую революцию, но выглядел при этом так, будто бы претерпел девятисотдневную блокаду.
К заре, в обиталище новых законодателей, по подземным туннелям покоев Гелио суетились сонмы дьяконов, распивавшие ритуальную амврозию и тщедушно посмеивавшиеся над доверчивым народцем. Жители Столицы-то думали, что все и впрямь настроены на служение матери Гелио, её солнечному абрису и лучезарной красоте, но вот сами зачинщики этой веры были иного мнения. Подземелья главного храма отдавались во владычествование сестры-близнеца Гелио – Калиго, той самой богини, олицетворявшей собой пожирателя всякого бытия и смысла – саму пустоту. В эти же подземные копи спустился и тот самый креститель Дивайда. Молниеносно протискиваясь меж празднующих иереев, он прямиком направился к епископу:
– Ваше преосвященство, эта рыцарская каста и упоминания о себе не заслуживает. Жалкое сборище инфантильных глупцов! В самом деле, неужели им приятно оставаться в столь подавленном и никчёмном состоянии духа?
– Мой дорогой игумен, для последователей того, кого мы когда-то славили как «Великого», уход в неизвестность равносилен предательству. Но не вершителя своих судеб они боятся предать, а самих себя, тот дар, что отдан им на хранение. Эта сторожевая псарня – хуже зависимого от самых крепких курений. Вцепившись в человечность – они до боли – до немыслимого ужаса! – страшатся идти к чему-то нечеловеческому – настоящей цели всей эволюции. Ведь вспомни, мой молодой церковник, что когда-то и мы были такими же: сперва туманниками, затем искомцами, сейчас людьми и на каждом возрастном витке точно также беспокоились за сохранность полученных от «Великого» данностей. Я хочу сказать, а вместе с тем и успокоить твои хоть и малые, но всё-таки сомнения, что удержание себя за чем-то человеческим равнозначно той же ситуации, некогда присущей нам на двух предыдущих эволюционных ступеньках. Абсолютно схоже мы хватались за свою туманность в нежелании стать искомцами; после отказывались отпускать искомость в угоду человечности. Прогресс требует жертв, мой хороший, и, если вовремя не прозреть на столь очевидные вещи, мы просто на всего зачахнем, подобно розе в пустыне, так и не успевшей распуститься во всей своей красе.
Слушал же патриарха каявшийся святой с неприкрытым обожанием. Епитрахиль отливал золотой узорчатостью расписанных на нём символов, омофор завораживал искусно описанным на нём образами, а святая плащаница пленяла сознание слушателя своей простотой и выдержанным минимализмом. С ног до головы, епископское амплуа представляло собой воплощение гипнотических сил; стоило кому заговорить с его сиятельством, он тут же терял свои былые намерения и оставался ведом только волей гипнотизёра. И как-бы не ослепляла вся эта святая образцовость, переживания слушателя всё никак не утихали.
– Ох, верю, верю каждому вашему слову батюшка! Не смею перечить, не смею идти против Вас и Ваших напутствий. Но всё же… – тут докладчик слегка замешкал, но всё же сумел собраться с духом и изложить самое опасное предположение. – Боюсь, обойдётся не без трудностей. Некоторые из рыцарей не просто гордо отстаивают свои убеждения, но и с защищаемыми ими склонностями кажется готовы пойти против нас, даже если и останутся совсем одни.
– Не без этого, – с усталостью выдохнул епископ. – Раз ты с таким трепетом излагаешь мне нечто подобное, видимо, тебе уже известны потенциальные изуверы?
– Да, ваше благосиятельство. Мой крестник, двумя днями ранее прошедший инициацию и только-только взявшийся за рыцарское ремесло. Его имя…
– Дивайд из рода Дивайнов, – не дал закончить извещение своего встревоженного гостя сам слушатель – Наслышан об этой полукровке. Помесь, греховная сизигия, которую ещё при зачатии нужно было искоренить из чрева. Теперь же, придётся действовать более аккуратно. Можешь не переживать мой испуганный друг, думаю, с этим мы кое-как, но справимся. Ведь оглядись – за кем, по-твоему, стоит мир: за нами или за теми боязливыми рыцарями?
Вопрос был риторический и не требовал от доносчика даже кивка; всё было ясно без слов. Тревога и гнёт от мыслей о Дивайде тут же улетучились, подарив будущему викарию успокоение. Но по неписанному закону равновесия, стоит устаканиться чему-то одному, где-то обязательно должно взбушеваться что-то другое. Теперь взволнение захлестнуло душу самого епископа, так как строя из себя святого и поклонника Гелио, ему на самом деле было известно куда больше, нежели праздно шуршащим вокруг него дьяконам. Разбуженную искомость нельзя было подчинить, ей можно было лишь сдаться, пойти на её зов и отрезать от себя всякий возврат к человечности. Этим-то и воспользовалась вовремя встрепенувшаяся храмовня, успевшая подхватить потерянный народец и направить вскипевшую в них кровь пращуров под свои нужды. Но от последнего отпрыска Дивайнов намечалась явная опасность. Будучи искомцем по рождению, за свои восемнадцать лет, Дивайд не просто выучился контролировать в себе кровь искомца, но также и приноровился управлять ею, чем и заслужил звание самого меткого стрелка. Ни соблазны Гелио, ни подстрекательства Калиго не покоряли его, так как то, чем они собственно и завладевали народным сознанием, говоря иначе, их духом искомцев, было в Дивайде не чем-то инородным, а самым что ни на есть естественным и давно прижившимся. Эти раздумья нагоняли волнение на епископа. Вдруг так случится, что именно с поддержкой своего братца Валенса, юному стрелку удастся поднять рыцарское ополчение и пустить все козни духовенства коту под хвост; что если именно этот неприметный камушек спровоцирует грозный камнепад? Ох, до чего же эти мысли изгладывали епископский разум! С этим предполагаемым прогнозом, овеянный мраком духовник решил разобраться в первую же очередь, как только наступит час его коронации – коронации на престол нового владыки и префекта Столицы.
