Опасное время – молодость. Она, как чашка тончайшего китайского фарфора, ранима и недолговечна в руках неаккуратного владельца. Но ведь мы обретаем опыт общения с собственной жизнью только по прошествии времени. Поэтому будем молить Бога о том, чтобы Он провел нас невредимыми через жаровню юных лет, а тем из нас, кто не уберег свой житейский фарфор, простил подростковое недоумие и дал шанс повторно попытать счастья.

Случайный путник мог видеть, как три небольшие человеческие фигурки, утопая в метровом снегу и цепляясь друг за друга, ползут по единственной отлогой стороне огромного утеса, нависшего, как туча, над ледовой пустыней Енисея. И разве мог сторонний наблюдатель предположить, что целью этого забавного «туристического» похода является горькая идея группового суицида?

А ведь дело обстояло именно так. Три ума, воспаленные подростковой обидой, решили взяться за руки и прыгнуть с вершины на лед Енисея. Расчет был прост и убедителен: двадцать четыре метра высоты и удар о панцирь енисейского льда. Поэтому вопросов типа «а если…» быть не могло.

Иной читатель поинтересуется: «Лед Енисея наверняка покрыт метровыми сугробами снега, захочешь – не разобъешься», следует ответить: «Увы, это не так. Сибирские вьюги исправно выметают речные равнины, хоть на коньках катайся – только не падай!..

…Они вскарабкались на верхнее плато береговой кручи и, не сговариваясь, привалились друг к другу. Может, за тем, чтобы просто перевести дух, а может, с тайной надеждой на передумку. Вдруг кто пойдет в отказ, и тогда они, посовещавшись, примут решение отменить роковое решение и топтать смертельную дорожку. Нет, в восемнадцать лет честь бывает дороже жизни.

Подул сильный ветер. Его колкие порывы готовы были подхватить трех безумцев и раскидать по заснеженным склонам утеса.

«Ветер, ветер, тужься да гони с утеса смерть!..» – подпевали метелице опечаленные ангелы-хранители. Они теребили души своих подопечных, пытались вытопить из них бесчувствие божественными слезами, но тщетно.

Плененные решимостью ума и глубоким внутренним страхом, ребята не слышали самих себя. Они расчистили место для разбега, отступили от края на возможное расстояние, обнялись и, взявшись за руки, вознамерились было совершить несколько торопливых шагов, за которыми их поджидала смерть…

Вдруг Агатий дрогнул, будто его пробил электрический заряд. Он выдернул ладони из прощального рукопожатия, отскочил в сторону и, как зверек, вырвавшийся из капкана, стал торопливо отползать прочь, скуля и зализывая кровоточащую плоть.

– Агатий, милый! – взвизгнула Светлана. – Нет! Нет же!..

– Дай сюда руку! – заорал Гарри, перекрикивая метель.

Он бросился на Агатия. Сцепившись, они кубарем покатились по расчищенной для «разбега» дорожке. Светлана даже не поглядела в их сторону. Она обхватила голову руками и, как подрубленная, опустилась на колени в снег. Подобно соляному столбу, девушка так и осталась стоять коленопреклоненной, не чувствуя ни холода в ногах, ни жгучего колкого ветра.

Агатий, отбиваясь от рослого Гарри, уцепился ладонями за выступ скальной породы и, несмотря на боль и проникающий в тело холод, глухо рычал, не позволяя другу сдернуть его со спасительного выступа. Наконец они оба выбились из сил.

– Гад! Гад! Гад! – неистово прокричал Гарри, отстраняясь от Агатия.

Пружиня, будто на волне безумства, он вскочил на ноги и размашисто обернулся в сторону заснеженного края утеса (так старая испанская танцовщица вспенивает перед зрителем свое гибельное фламенко). Издав страшный нутряной вой «А-а-а!», Гарри сгреб застывшую Светку и…

Агатий долго не мог подняться. За одну страшную минуту он превратился в совершенно бесчувственный комок вымороженной плоти. С трудом разжав руки, юноша отслонился от камня и, упираясь ладонями в снег, подполз к краю утеса. Увидев распластанные на льду тела любимых товарищей, он потерял сознание.

Когда Агатий пришел в себя, солнце садилось за верхушки растущих по склону сосен. Не чувствуя собственного тела и работая руками, как робот механическими манипуляторами, он сполз с утеса и, не оборачиваясь, побрел на большак по протоптанной в лесу дорожке. Первый же проезжавший водила заметил его (правда, принял сначала за торчащее из снега сломанное дерево), втащил в кабину и привез в Минусинск. Мужик завел парня в теплушку автостанции и вышел позвонить «03».

Не понимая, где он и что с ним происходит, Агатий выбрался на улицу и, теряя последние силы, прислонился к колесу какой-то машины. Чиркнув щекой о подмерзший протектор, Агатий повалился на дорогу.

Машина оказалась (как читатель уже догадался) старым монастырским уазиком.

– Так я попал в монастырь. Остальное, отче, вы знаете…

Агатий замолчал. Его пальцы нервно подрагивали и беспрестанно теребили вязаную скуфейку. Острые худые плечи то неправдоподобно поднимались вверх, то опускались чуть ли не до пояса вниз, будто не имели анатомических опор и, казалось, вот-вот оторвутся от тела.

– Бедный ты мой сынок! – нараспев проговорил старец. – Как же трудно тебе, как гадко внутри, вижу…

Опираясь на спинку кровати, Савва поднялся и обнял келейника.

– Попробуй успокоиться. То, что ты успел совершить, не есть худшее из зол. Да, ты предал клятву. Но теперь знаешь заповедь «Не клянись». Ты предал самых дорогих тебе людей. Но это упасло тебя от худшего зла, теперь ты знаешь и это. Святая церковь самоубийц даже не отпевает, до того они противны Богу. Ты обвиняешь себя в трусости, но выходит, ты обвиняешь своего ангела-хранителя, который спас тебе жизнь. А ведь он дан тебе самим Богом. Значит, ты обвиняешь… Бога? Согласись, тут есть о чем подумать.

Старец гладил ладошкой дрожащее плечо Агатия и нараспев (так спокойней) продолжал увещевать юношу.

– Сейчас тебе тяжело. Твой разум и духовные очи застят горе и хула на самого себя. Житейские повороты не случайны, и за видимым ненастьем кроется то глубокое, в чем ты истинно нуждаешься. Не спеши винить Бога! Найди в себе силы принять на веру промысел Божий.

Савва поморщился.

– Терпеть не могу читать морали! Но по-другому не скажешь.

– А как же мои товарищи, отче? Ведь ваши слова относятся и к ним.

Агатий сжался телом, не видя возможности получить ответ на свой страшный вопрос. Действительно, старец замолчал и только тихонько раскачивался из стороны в сторону, продолжая гладить Агатия по плечу.

– Ответить нелегко, – произнес он после длительной паузы, – мы все очень разные и судим об одном и том же, как правило, со своей колокольни, значит – по-разному! А потом удивляемся: почему Бог одному дал столько, другому столько? Бог, как сеятель, метнул нас в жизнь из своего заветного коробка – летите, люди! Он не отпустил нас на произвол случая, но наделил каждого свободной волей, мол, думай сам, куда тебе следует упасть. Вот и разлетелись мы, как в притче – кто куда. Выходит, развела нас не божественная причуда, а собственная свобода воли.

– Вам бы, отче, лекции читать, – Агатий попытался улыбнуться.

– А я и читал. – в ответ улыбнулся Савва. – Не удивляйся, Агатий, перед тобой сидит профессор Московского государственного университета, старший препод – Агатий вздрогнул – кафедры социальной, прости Господи, философии. А ныне грешный и окаянный раб Христов Савватий. Так-то.

– Какой же вы, отче, грешник? – Агатий с удивлением уставился на Савву.

– А кто ж еще? – усмехнулся Савва, довольный, что отвлек собеседника от тягостных переживаний. – Помнишь поговорку «чем дальше в лес, тем больше дров»? Так и в деле спасения. Новичок бесам не интересен, он для них игрушка, собрал-разобрал, как «Лего». Монах – другое дело. Тут у них интерес особый – поединок! А кто ж супротив беса устоит?

– И кто?

– Кто-кто, святой да дурак.

Часть 4. «Обыденный»

Несмотря на разницу в возрасте, Савва в полной мере ощутил глубину трагедии своего келейника. Помимо Агатия, сердце старца оплакивало огромную стаю таких же, как он, юнцов, на долю которых выпало несостоявшееся счастье. Ведь на незрелые умы и пылкие чувства юнцов был опрокинут ушат холодного безжалостного законодательства.