Профессор вытер платком загривок. Со стороны было видно, как он все более распаляется, нервничает и сам начинает играть не широко и объемно, согласно правилам старшинства, а точечно, сверяя свои реакции с действиями нападающей стороны.

«Какого черта я согласился на этот курс?» – пульсировал Пухловский, нутром чуя назревающий коллапс, возникающий поверх лекционной программы.

Он попытался отчаянной репликой про социальную ответственность граждан перед государством прекратить накат студенческого разногласия, но тут к кафедре выбежал какой-то очкарик и, перекрикивая профессора, обратился к аудитории:

– Бакланы! Бомбит пан профессор. На хрен нам его геморрои!..

Парень зыркнул в сторону лектора и, сбиваясь на подростковую феню, на «великом и могучем» полурусском диалекте рассказал историю, как его брата-рыбаря за лов без лицензии рыбнадзор сдал прокурору, тот – в суд. Короче, выкатили рыбачку́ зону аж на целых пять лет.

– И че? – сокрушался парень. – У Витьки жинка да два малых. Чем кормить прикажете? Он же рыбарь, от моря башляет. Ему власть ломит в харю: хошь ловить сетью – гони монету за лицензию. А у него деньжат – нема! И куда, – парень сверкнул глазами в сторону профессора, – торчит, блин, эта ваша гребаная вертикаль?

Пухловский попытался возразить очкарику, но не успел сказать и двух слов, как парень взмахнул рукой и заорал на всю аудиторию:

– Хрена вам!..

К нему подбежали несколько парней и попытались успокоить крикуна, но в этот миг еще один «оратор» сорвался с дальних рядов, протиснулся к кафедре и визгливым голосом заорал:

– Братва, тусит препод! Валим отсюда!

Что только не случается с человеком, когда он, не желая включить мозги, машинально подчиняется внешней крикливой доминанте? Возможно, им руководят два тайных пережитка прошлого: ощущение личной защищенности в однородной среде – стае (согласитесь, это ощущение комфортно и притягательно для человека, не имеющего личной точки зрения) и право члена всякой стаи на коллективное чувство дикаря-разрушителя. Увы, от этого нас никогда не избавят ни развитие цивилизации, ни собственные духовные упражнения.

Опыт «натурального дарвинизма» генетически неистребим. Историческая память о прошлых сражениях, хмель пирровых побед постоянно вторгаются в нашу жизнь, путая с небылицами ее лучшие замыслы и разрывая в клочья благонамеренные надежды современных гуманистов-интеллектуалов.

Вот такой «натуральный» взрыв древних эмоций случился на вполне безобидной лекции профессора Пухловского «История и виды сосуществования людей друг с другом». Что может быть либеральнее этой «сугубо исторической» темы? Но молодежь отвергает историю. Для нее исторический процесс – это то, что происходит сегодня и сейчас. Прошлого нет в принципе – будущего еще нет, да и будет ли. Состояние подросткового ожидания с психологической точки зрения очень неустойчиво и сравнимо с хождением по лезвию ножа. Ни справа, ни слева опор нет. Да и идти, собственно, незачем – «ну, че там – хайп и только».

Однако вернемся в аудиторию. Уже через пару минут добрая половина «личного состава» студенческой массы отчаянно тусила возле кафедры, за которой, прижав портфель, как воинский щит, к груди, все более каменел Пухловский, не на шутку напуганный происходящим.

Но вот кто-то из толпы бросил клич: «Дави гниду!» Повинуясь инстинкту самосохранения, профессор вжался в узкое пространство под кафедральной столешницей. Нащупав тревожную кнопку, он что было сил вдавил палец в рыжую пластмассу сигнального оповещения…

Студенческий хайп набирал обороты. Вдруг входные двери с грохотом распахнулись, и взвод охраны ворвался в аудиторию. Не разбирая, кто прав, кто виноват, омоновцы обрушили на воспаленные студенческие головы тумаки, дубинки и слезоточивые струи спецтехники.

Жесткие действия охранного подразделения послужили, в свою очередь, сигналом для части студентов, которая еще оставалась на своих местах и лишь голосом участвовала в перепалке. Десятки новых «бойцов» с криками «Наших бьют!» ринулись выручать товарищей. На сцене возникло явное численное преимущество остервеневшей студенческой братии. Сотни ударов посыпались на головы охранников. Острые подростковые кулачки с набитыми костяшками-кендисами, каблуки Zenden и Tofa, «улучшенные» коваными набойками «миролюбивой» молодежной серии «На!», ножки, выломанные из аудиторных табуретов, – все это «шансовое великолепие» вонзилось в шлемы и бронежилеты бойцов ОМОНа.

Не выдержав неравной схватки, взвод дрогнул, встал в каре и попятился к двери. Прикрывая друг друга, охранники буквально вываливались из аудитории в коридор и по парадной лестнице бежали вниз, на первый этаж университетского здания.

Один за другим, перепрыгивая турникеты, омоновцы выбегали на ступени парадного крыльца. Вслед за ними из университетских дверей выплескивались на улицу и дробились на отдельные человеческие корпускулы валы студенческой массы, похожие на губы огромного голодного великана.

Казалось, соприкосновение структур неизбежно. Счет времени шел на секунды. Вдруг послышался прерывистый вой сирены и со стороны улицы к парадным ступеням на полном ходу подъехала бронированная машина пехоты, вызванная, видимо, омоновским командиром. Из водомета, укрепленного на башне БМП, в сторону крыльца метнулся пенный сноп влаги. Ударная сила струи была настолько велика, что студенческие порядки дрогнули и стали отступать назад к дверям. В тот же миг, будто выросшие из земли, две свежие шеренги бойцов ОМОНа замкнули за их спинами цепь и отрезали путь к отступлению в здание. Пока ребята озирались, пробуя ситуацию «на зубок», омоновцы вошли в «непосредственный контакт с протестной массой» и перекидали, как на штабных учениях, десятка три студентов в объемистый автозак, оказавшийся «совершенно случайно» неподалеку.

На другой день, согласно специальному постановлению ректора университета, в 13:30 в той же злополучной аудитории для «непокорного» курса была назначена та же самая скандальная лекция Пухловского. На личные возражения профессора ректор коротко ответил: «Это принципиально. Или мы их, или они нас».

…Включив все резервы личного самообладания, Пухловский невозмутимо прошел к кафедре и раскрыл конспект. Его встретила гробовая тишина. Никто не поднялся с места для приветствия. Никто не улыбнулся, когда профессор по привычке сказал: «Садитесь, пожалуйста». Сто с лишним пар глаз холодно отслеживали каждое его движение. Могло показаться, что аудитория наблюдала не университетского препода, а жирную надоедливую муху, которую ей хотелось вымарать из предложенной картинки и тут же забыть о ней.

Профессор монотонным, будто чужим, голосом отчитал лекционный текст. Он ни разу не поднял головы, не посмотрел в зал, чтобы оценить заинтересованность аудитории. Закончив чтение, Пухловский собрал бумаги и, все так же не поднимая головы, вышел из аудитории.

Хлопок двери пробудил аудиторию. Она зашевелилась и пришла в движение. К кафедре выбежал староста 3-А группы Пашка Ремизов. Он поднял вверх руку, сжал пальцы в кулак и произнес: «Но пасаран!» В ответ ему по рядам прокатился многоголосый ропот: «Но па-са-ран!»

Сомкнутый в единую звуковую массу, протестный клич вскружил над головами, завис на некоторое время, как сигарное кольцо, под куполом аудитории и… искрясь в мерцании потолочных рамп, метнулся на университетский двор через распахнутые оконные фрамуги…

Часть 2. Совесть

Осип устало опустился на диван, расправил онемевшие от холода руки и включил телевизор.

– Ну морозец сегодня! – усмехнулся он, разглядывая, как жена тихими кропотливыми движениями накрывает стол к ужину.

– Как служилось? – улыбнулась она, радуясь вниманию мужа.

– Да так. Андрюшка Сиднев, ты помнишь его, интеллигентный такой, с бородкой, припомнил университетскую заварушку. Недели не прошло, а там такие дела!..