Сегодня Леха не вышел на работу. И никому из нас не позвонил. Он часто исчезает среди бела дня или прогуливает утро, но чтоб совсем пропасть – на моей памяти такого не бывало. Хотя, конечно, с ним может случиться что угодно.

Леха – героиновый наркоман. Я это не сразу понял, заметил только, что он все время хлещет воду – любую, без разбора. В одной квартире, где мы вставляли рамы, не было холодной, так он открыл горячую – вонючую и мутную – и жадно выпил прямо из-под крана. Я попытался вразумить его, он отмахнулся:

– Да мне плевать.

У Лехи правильное ясное лицо, а волосы без цвета, слабые, зубов половины нет. Хотя ему всего лишь двадцать пять. Леха моложе моей Люси.

Однажды я увидел сверху, с седьмого этажа, как мой напарник пьет из лужи. Из колеи разъезженной бетоновозами проселочной дороги.

Я стал брать на работу питьевую воду. Разве мне трудно бросить в багажник упаковку? Он усмехался:

– И надо вам грузиться, Алексей Петрович.

Но воду из бутылок пил.

Я раньше близко наркоманов никогда не видел, хотя и жил с ними бок о бок: несколько лет в нашем подъезде на полу валялись шприцы. Пик наркоэпидемии пришелся на школьные годы нашей дочери. В их классе почти все парни и многие девчонки перепробовали травку, а кое-кто и героин. Один уже студентом сел, другой под кайфом выпал из окна – и это выпускники элитной школы с углубленным изучением английского языка. И с нашей Дашкой, примерной ученицей, тоже происходило нечто странное, но я никак не мог добиться, что. Она от нас закрылась наглухо – и от меня, и от жены. Впрочем, Алена полагала, что я зря гоню волну. А может, просто ей не удавалось поговорить с дочерью по душам. Уже в Москве Даша призналась, что в десятом классе влюбилась в наркомана. В того, кто после сел. Но безответно – Бог помиловал. Его интересовала только доза. В противном случае страшно подумать, чем бы все закончилось. Он мог бы дать ей первую дорожку. Она могла бы попытаться вытащить его – напрасно. Спасение тех, кто не желает быть спасенным, – дело безнадежное, скорее сам пойдешь ко дну.

А Леха – уникальный наркоман. Он зарабатывает себе на дозу из последних сил. И даже отдает немного денег матери, которая воспитывает его сына.

Жена у Лехи тоже есть. Они учились вместе в архитектурном институте, который Леха бросил после второго курса. Бюсты, видите ли, ему рисовать надоело. Однако несколько его картин взяли на выставку. Однажды он их показал мне на крошечном экране своего мобильника. Там трудно было что-то разглядеть, но все же я почувствовал по звучному сиянию цветов, что это настоящие работы. Леха писал акриловыми красками по ржавому железу. Он подбирал на улице погнутые листы с дырявыми краями, чуть выпрямлял их и пускал по ним светящихся жар-птиц и рыб с зелеными глазами.

А Лехина жена сидит в тюрьме. За сбыт наркотиков. Как утверждает Леха, по ошибке. Зашла к подружке – а там облава. Подкинули бедняжке героин, сколько-то граммов, потянувших на пятилетний срок. В полиции Лехе сказали: если к утру достанешь десять тысяч, жену отпустим, не будем дело заводить. У Лехи денег не было. Он позвонил отцу, поднял его с постели среди ночи. Тот и узнал сына не сразу, а вникнув в суть проблемы, с ходу заявил:

– Во-первых, я тебе не верю. А во-вторых, не помогаю наркоманам. Да и наличных денег дома не держу.

И я бы Лехе не поверил. Вернее, не столько Лехе, сколько в невиновность его жены.

Но денег бы, наверное, дал.

С тех пор Леха отцу ни разу не звонил. Они и раньше общались крайне редко. Отец ушел от матери, когда Алеше было восемь. Деньгами, правда, помогал. Насколько мне известно, он человек успешный. Когда узнал, что Леха на игле, готов был оплатить лечение. Леха ему сказал:

– Не парься, батя.

Услышав от него эту историю, я заочно поддержал его отца.

– Может быть, стоило попробовать?

Он глянул на меня, как взрослый на неразумного ребенка.

– Да бросьте, Алексей Петрович.

В тот день я ставил рамы в паре с Пашкой. После обеда мы вышли на балкон, он покурить, а я набрать еще раз Лехин номер. Вместо гудков в ухе звучала какая-то уродская мелодия из тех, что выбирают молодые люди, а я смотрел на пестрые леса и речку, виляющую по болотам.

И вдруг увидел Леху. В метрах трехстах от нашей стройки. Он сидел под берегом ручья, у кучи вынутой когда-то экскаватором земли.

Когда мы подошли, в кармане его куртки пиликал телефон.

Глаза были открыты. Они смотрели с известкового лица не мимо, а на нас. Одна рука попала за спину, другая, с завернутым по локоть рукавом окаменела, казалась чуждым, отдельным от него обломком.

Ладонью я закрыл ему глаза и вынул из кармана телефон. Последний вызов был от мамы.

Женщина-горе

Полиция закончила свою работу, и тело Лехи увезли. Кому-то надо было съездить к его матери Татьяне Николаевне. Как старший я взял это на себя. Отправился по адресу, который дали мне в конторе, в поселок, недавно ставший городской окраиной. Наш мегаполис стремительно растет и вверх, и вширь.

По узкой улочке из двухэтажных выцветших домов я еле полз за фурой, полностью перекрывавшей мне обзор. И думал – если б я случайно не увидел Леху сверху, его бы еще долго не нашли.

Двор Лехиного дома тускло освещала желтая листва. Поднявшись на второй этаж, я позвонил. Хозяев не было. Пришлось спуститься вниз. Сообразив, куда выходят окна их квартиры, я сел на лавку так, чтоб видно было, когда в них зажжется свет.

Примерно через час мимо меня проследовали женщина и мальчик лет семи. Бледный и худенький, с насупленными бровками. Мне показалось, он похож на Леху. Женщина искоса взглянула на мою машину: здесь все друг друга знали, и чужого отмечали сразу. Я подождал, пока они вошли в подъезд и засветились отмеченные мною окна.

Я вновь поднялся, позвонил. Татьяна сразу же открыла дверь. Не спрашивая, кто я. Стояла и ждала, что я скажу.

И я сказал:

– Алеша умер.

Она не вскрикнула, не заметалась. Лишь отступила внутрь квартиры, чтобы меня впустить. И замерла посередине комнаты, точно боялась расплескать невидимую чашу, наполненную горем до краев.

Я взял на кухне стул и усадил ее. Там один угол цвел сине-зеленой плесенью с вкраплениями красной ржавчины. Наверное, многолетняя протечка. Этот зацветший угол я уже видел на Лехиной картинке.

Таня сказала:

– Надо сообщить его отцу.

Как и моя знакомая из Краснолесья, она принадлежала к категории осенних женщин. Но если Настя была осенью сияющей, багряно-золотой, то Таня – безлистой, пасмурной и темной. Скорее даже женщиной-зимой. Или предзимьем. Черные волосы с пробелами, зияние темных глаз на ледяном лице. Я даже вдруг подумал неуместно: наверное, ее кожа, как зимняя кора, горька на вкус.

Все это время Лехин сын смотрел за стенкой мультики без звука. В начале разговора он вышел из соседней комнаты и замер у двери на несколько секунд. Он понял, что произошло. Потом вернулся к телевизору. Мне было его видно в дверной проем.

Таня сказала, следуя за моим взглядом:

– Леша здоров. Они его родили очень рано, когда еще не начали колоться.

На следующее утро я заехал за Татьяной, чтоб вместе выполнить все пункты похоронной программы. Я предложил ей помощь. Но она твердо отказалась:

– Деньги даст Лешин отец. У нас назначена с ним встреча.

Подъехать нужно было к хорошо известному мне зданию – к бывшему «члену КПСС». И я не слишком удивился, когда к нам вышел из подъезда госслужащий Андрей Андреевич Андреев с сообразным печальным обстоятельствам лицом. Он осторожно обнял Таню, сжал ей руку и произнес необходимые слова. Я тоже выразил ему сочувствие. Конечно, он не ожидал меня увидеть в этот день, тем более в качестве коллеги его сына. Но тотчас выдал предсказуемую фразу:

– Боже, как тесен мир.

А Тане передал конверт:

– Ну, мне пора. Держись Танюша.

Дорогой Таня мне сказала:

– Андрей исправно выдает пособие на маленького Лешу. Вполне достойное в отличие от крох, которые кидает государство.