По дороге Энмор прокручивал в голове всё то, что скажет перед лицом Совета и магов из Гильдии. Он как-то слышал от Иола, что Отогар никогда не пропускает заседания (сам Иол предпочитал их игнорировать, заявляя, что там всё равно ничего интересного не услышишь, а своё дело он и так знает). Его это не пугало. Он никогда не боялся выступать против врага лицом к лицу. Лучше так, чем бояться нападения со спины. Размышляя так, он шагал по пока ещё совсем пустым улицам, а рядом с ним, деловито задрав пушистый хвост, бежал Висельник.
… Рогриан не прикасался к вину уже больше трёх месяцев. Точнее, три месяца и двенадцать дней – он считал. Но в эту ночь, после всего, что произошло в гостинице «Горная роза», он сорвался. Он сам не знал, сколько времени он бродил по ночным улицам, ничего не видя в горе и полубреду, прежде чем оказался в одном из кабаков, знакомых ему с давних пор. Этот кабак прятался в полуподвале одного из домов на улице Лудильщиков, на которой Рогриан жил когда-то. Он всегда был открыт допоздна, даже в такое тревожное время – но в эту ночь его ставни были плотно закрыты, чтобы ни один лучик света не пробился наружу, чтобы стражники, обходившие город, не догадались, что трактир работает, несмотря на запрет. Рогриан постучал в двери, в окошечке мелькнуло чумазое лицо знакомой служанки, которая тут же впустила давнего клиента. В трактире горела всего одна лампа, в её тусклом свете расплывались фигуры пары-тройки постояльцев, в одиночестве пивших за столами в разных концах зала. Как в совсем недавние времена, Рогриан заказал два кувшина вильменского вина и просидел остаток ночи, глядя неподвижными глазами в темноту, выпивая стакан за стаканом, пока сквозь щели плотно закрытых ставен не пробились первые солнечные лучи.
Когда-то он ходил сюда каждую неделю, напивался до полусмерти, потом плёлся на свою квартиру и забывался тяжёлым сном. Так продолжалось до тех пор, пока в этом самом кабаке он не встретил Отогара, предложившего ему работу. И вот уже полгода он вёл двойную жизнь – не то солдат, не то телохранитель. О, почему он не бросил службу ещё тогда? Если бы он вовремя ушёл в отставку, он бы не был замешан во всю эту историю, и Мэйт была бы жива… Он снова и снова говорил себе, что она была преступницей, заговорщицей, что по её вине погиб его товарищ Дерайли, что благородный старый воин Сарлем проведёт остаток жизни беспомощным калекой, что Мэйт заслуживала не быстрой смерти от удара ножом, а медленной и позорной – на виселице, но всё было бесполезно. Её поцелуи всё ещё горели на его губах, её кровь – на его коже. Он продолжал любить её.
Но мало-помалу под действием вина мысли о Мэйт отступили. Чем дальше, тем больше Рогриан думал о Корвилле. Рогриан не хотел быть капитаном, не такой ценой. И несколько часов назад ему казалось, что ему совершенно всё равно, добьётся Корвилл своей цели или нет. Пусть получает свои сиреневые ленты и живёт с невинной кровью на совести. Но сейчас он понял: ему не всё равно. Если Корвилл был готов убить капитана – того, кто стоял выше его, и лейтенанта – равного ему, то что он способен сделать с подчинёнными? Такой капитан никогда не станет заботиться о своих людях. Он и их жизнями пожертвует так же легко, если придётся. Рогриан отодвинул в сторону последний недопитый стакан и тяжело поднялся на ноги. Нет. Он не станет капитаном. Но и Корвилл не станет.
Он дотянулся до висевшего на поясе кошелька, развязал шнурок непослушными пальцами, бросил на стол восемь пито и вышел из кабака. Надо было торопиться – совсем скоро Корвилл покинет свой дом и отправится на службу во дворец градоправителя. Надо застать его прежде, чем он попадёт к Маранту, но не позже, чем он успеет пересечь двор, на котором ещё не сменился караул мушкетёров. Корвилл обязан следить, чтобы в его роте не было дуэлей, но если Рогриан бросит ему вызов на глазах у подчинённых, он не посмеет отказать.
Утренний воздух обжигал холодом, но Рогриан нарочно распахнул плащ, расстегнул крючки жилета, чтобы поскорее протрезветь от прохлады. Он не успел углубиться в узкие переулки, через которые собирался срезать дорогу до дворца градоправителя, как перед ним возникли три фигуры в красно-чёрных мушкетёрских плащах. Один из мушкетёров вышел вперёд, положив руку на своё оружие:
- Рядовой Ги Ванлай, вы арестованы за убийство. Сдайте шпагу.
… Энмор и Висельник свернули в очередной переулок, и внезапно кот остановился, сжался в комок и испуганно зашипел. Энмор тоже остановился, глядя себе под ноги и чувствуя, как к горлу подступает тошнота. По мостовой растеклась лужа крови, тёмные ручейки лениво ползли между камнями, подбираясь к сапогам Энмора. Он посмотрел чуть дальше и увидел мужчину, сидящего на мостовой, прислонившись к стене. Ноги раскинуты, голова свесилась набок, руки, ещё недавно зажимавшие рану в груди, бессильно упали на бёдра. Короткий красный плащ пропитался кровью, вышитый на груди герб Тирля – воробей, держащий в клюве цветок лилии – из жёлтого сделался красным. Кровь всё ещё продолжала вытекать, и Энмор понял, что мужчина был убит совсем недавно.
Совсем рядом, из соседнего переулка, послышался сдавленный крик, зазвенел металл о металл. Кто-то хрипло выругался, и в следующую секунду ругань сменилась хриплым булькающим стоном.
Энмор обернулся на кота.
- Беги отсюда, - тихо сказал он. Висельник вопросительно моргнул. Энмор махнул рукой:
- Быстро!
Сам же он поспешил на шум. Улица была такой узкой, что Энмору пришлось перешагнуть через протянутые ноги мёртвого мужчины, чтобы обойти его. Мертвец был мушкетёром, вне всякого сомнения. Энмор не любил мушкетёров ещё больше, чем городских стражников – к тем он тоже никакой симпатии не испытывал, но с полком мушкетёров у него были личные счёты. Кого попало туда не брали, одного дворянского происхождения было мало, нужны были деньги – форму, снаряжение, боевого коня новобранцы покупали сами. Неподъёмная сумма для бедных дворянских семей. Несколько лет назад девушку, в которую Энмор был влюблён, выдали замуж за богача, годившегося ей в отцы, и всё ради денег, ради того, чтобы её брат смог надеть красивую красно-чёрную форму. И всё-таки он переступил через труп и побежал дальше. Убийство человека из городского гарнизона – это серьёзно, очень серьёзно, особенно сейчас. Волшебник Гильдии такой же слуга государства, как мушкетёр, в такой ситуации он не имеет права пройти мимо.
Свернув за угол, Энмор налетел на ещё одно тело. Неловко взмахнув руками, он упал вперёд, прямо на мушкетёра, свернувшегося клубком на мостовой в луже собственной крови, от острого железного запаха которой у Энмора закружилась голова. Он поднял голову и успел заметить, как двое мужчин отчаянно рубятся на шпагах, как один из них неловко отражает удар и тут же вскрикивает – шпага противника глубоко оцарапала ему левую руку. Раненый отступил назад, чёрные волосы упали ему на лицо, дикие глаза не отрываясь смотрели на усатого мушкетёра, наступавшего на него, направив шпагу ему в грудь.
- Я сказал, - задыхаясь от ярости, проговорил мушкетёр, - сдайте вашу шпагу!
Раненый отступил ещё на один шаг, сам себя загоняя в угол. Шпага в правой руке дрожала, левая рука повисла плетью, распоротый белый рукав на глазах пропитывался кровью, её тяжёлые капли уже повисли на манжете и срывались вниз. Руки Энмора заскользили в крови, когда он оперся на них, чтобы подняться на ноги. Тяжело вскочив, он крикнул:
- Именем Гильдии Чародеев, сдать оружие!
Этот приказ относился к раненому убийце, но вместо него к Энмору повернулся усатый мушкетёр. В следующую секунду раненый сделал быстрое, неуловимое движение. Тишину распорол отвратительный хруст. Глаза мушкетёра широко распахнулись, потеряли всякое выражение. Он осел на землю, рука взлетела к горлу, зажимая его пальцами, светлая замшевая перчатка почернела от крови, которая струйками била между пальцев и брызгала на мостовую.
- Нет… - задохнулся Энмор. Он бросился вперёд, почти машинально выставив перед собой руки. Убийца отлетел на стену и громко застонал, сползая по стене вниз. Энмор схватил умирающего мушкетёра, с трудом разжал пальцы, обхватившие перерезанное горло. Пальцы были холодными, кровь – горячей. Энмор прижал ладонь к ране, сосредоточился на Исцелении, но едва первые золотые искры сорвались с его пальцев, как чья-то рука схватила его за воротник и оттащила в сторону. Мушкетёр бессильно упал на брусчатку, у него уже не было сил зажимать рану, и он только слабо бился, глядя бессмысленным взглядом в пятачок голубого неба между тёмными крышами.
