- Потому, - произнёс Отогар, глядя на разбросанные по столу карты, - что он с самого начала не хотел его убивать. Он хотел, чтобы все думали, что целью покушения был Марант. А на самом деле он хотел убить офицеров своего полка. Капитана и второго лейтенанта.
Он вдруг рассмеялся, качая головой, и в его смехе звучало восхищение:
- Как ловко! И ведь он сам даже не присутствовал при этом! А как он настаивал на том, чтобы именно его люди проводили обыски и аресты! Магистр Авелон сказал мне, что большинство подозреваемых были арестованы именно мушкетёрами Корвилла… Как ловко! Убрать с пути двух людей, которые мешали ему продвинуться по карьерной лестнице, и обустроить всё как заговор чужестранцев, как неудачное политическое убийство! Должен признаться, наш валет треф – настоящий талант!
Отогар вновь рассмеялся, хлопнув ладонью по столу. Но Гармилу было не до смеха. Сжавшись в кресле, обхватив руками отчаянно гудевшую голову, он в ужасе думал о том, что для него ничего не изменилось. Кто бы ни устроил весь этот ужас – лейтенант Корвилл, шегонцы, кто угодно – он, Гармил, по-прежнему в опасности. Отогару нужно, чтобы Корвилл добился своего и стал капитаном, потому что тогда капитаном не станет Рогриан. А значит, все его слова о том, что Гармил должен найти организаторов и помочь выдать их закону для собственной безопасности, ничего не значат. Виновные не понесут наказания. Не то чтобы Гармила интересовала справедливость – его куда больше волновала мысль о том, что его врагом оказался будущий капитан мушкетёров, человек, который не моргнув глазом убил своего товарища и искалечил командира, а значит, убить Гармила для него будет всё равно что прихлопнуть надоедливую муху, которая всё жужжит над ухом, и уже дважды увернулась от занесенной руки.
- Он хочет меня убить, - сдавленно произнёс он. – Он приказал убить меня, я сам слышал.
Эти слова отрезвили Отогара. Оторвавшись от карт, он шагнул к ученику, пристально взглянул ему в глаза:
- Ты уверен, что слышал именно это?
- Да… - Гармил запнулся на полуслове, откинулся в кресле, запрокинув голову назад. Воля Отогара проникла в его разум, как будто тот большой чёрный осьминог, что был нарисован на стене их дома, запустил свои толстые хищные щупальца под кожу его головы, сквозь тонкие височные кости, и бесцеремонно рылся в его мыслях и воспоминаниях. На несколько секунд Гармила охватило туманное оцепенение, а тем временем Отогар оказался в его памяти, в просторной комнате с камином и заваленным бумагами столом, и лейтенант Корвилл, склонившись к расплывчатой фигуре неизвестного убийцы, прошептал:
- И на этот раз никаких ошибок!.. убедись, что он мёртв…
Гармил втянул воздух сквозь открытый рот и закашлялся, тряся головой, когда щупальца наконец покинули его мозг. Внезапно он ощутил обиду на своего учителя – резкую и болезненную обиду, почти что ненависть. Подумать только, сколько раз за последние сутки он трудился, колдовал, рисковал жизнью – а вместо благодарности получает насильственное чтение мыслей! «Никогда больше так не делайте», - захотелось ему сказать. И он скажет. Непременно скажет. Вот сейчас, головокружение пройдёт, и он точно скажет…
- Он не приказывал убить тебя, - заявил Отогар, и Гармил забыл, что он хотел сказать. Он непонимающе уставился на учителя. Тот больше не улыбался, теперь в его взгляде была тревога.
- Он приказал убить другого, - сказал Отогар, вытаскивая из кармана бронзовое зеркальце. Гармил подумал, что учитель спросит у зеркала, где Энмор Кровеглазый, или где лейтенант Корвилл, но вместо этого, глядя в бронзовый кружок из-под нахмуренных бровей, учитель произнёс имя Рогриана.
========== Глава 17. Красный цветок ==========
Давно исчезли последние лучи дневного света. Давно утих шум на улицах, и погасли огни в окнах. Город погрузился в тревожное оцепенение, которое едва можно было назвать сном. Усиленные патрули стражников ходили по улицам, освещая себе дорогу факелами, и впереди них разносился звон их доспехов и шпор, а вслед за ними ползли их длинные тени. Но ни один из патрулей не заметил и не остановил Рогриана на его пути, словно сама удача вела его в эту ночь.
Он удивлялся этому – но удивление было слабым, затуманенным, почти незаметным за тем огромным чувством, которое разгоралось в его груди. Рогриан смотрел по сторонам, на знакомые дома и улицы, поднимал голову и видел в небе знакомые звёзды, сияющие в прорехах знакомых туч – и в то же время ничего не узнавал. Всё вокруг неуловимо изменилось. Впервые в жизни, шагая по улицам Тирля, он не замечал грязи на мостовой, выщербленных стен, трещин на штукатурке. Тревожный восторг переполнял его и передавался всему вокруг, и ночь уже была не холодной, а освежающей, и сырой ветер лишь развевал плащ за его спиной и перья на его шляпе, но не пробирал его до костей, как обычно. Даже воздух стал другим – куда-то исчезли запахи тимьяна и дыма, духов и грязи, воздух был чистым и прозрачным, и Рогриан дышал этим новым воздухом и не мог надышаться.
Вся его душа рвалась вперёд, и всё же он не торопился, шёл медленно и тихо, удивляясь своему новому чувству, этой странной чудесной тоске. Ему вдруг захотелось, чтобы эта прогулка длилась вечно и никогда не заканчивалась. Но вот впереди показалась широкая и пустая Ореховая улица, на которой ещё вчера он лежал при смерти, истекая кровью, но он не смотрел на улицу – он смотрел на здание гостиницы, на единственный маленький фонарь, осветивший вывеску с нарисованной на ней вьющейся розой.
К тому времени звёзды уже скрылись за тучами, зарядил дождь, и Рогриан ненадолго остановился под козырьком крыши соседнего дома. Он отцепил от пояса кошелёк, вытащил оттуда крошечный хрустальный флакон и залпом выпил «Ночную Фиалку». Смесь сладости и горечи – совсем как то, что он ощущает сейчас. Рогриан прижал руку к сердцу, оно билось медленно и спокойно, словно не обращая внимания на всю бурю чувств, которая гремела сейчас в его душе.
Сегодня они с Мэйт проговорили несколько часов, словно знали друг друга много лет, а не половину суток. Вспоминали о войне, рассказывали о погибших друзьях и редких минутах радости. О запахе пороха, крови и гнили, намертво въевшемся в кожу. О том, как быстро превращается в дым память о мирной жизни. Давно, очень давно Рогриан ни с кем не разговаривал об этом – не то чтобы не мог, скорее не хотел. Хотел забыть и отпустить. Но воспоминания не исчезли, лишь затаились где-то в глубине его души, как осколок металла остаётся в глубине плоти, откуда его не может вытащить нож хирурга, и обрастает жёстким мясом, обволакивается тяжёлой кровью. Может, поэтому он чувствовал боль, разговаривая с Мэйт? Может, поэтому его радость и надежда странным образом перемешаны с грустью?
Он ещё раз взглянул на гостиницу, на гостеприимно зажжённый фонарь, мерцающий сквозь пелену дождя, и улыбнулся. Хватит грустных мыслей. Сегодня, впервые за долгое время, он будет счастлив.
Дверь была заперта, но он постучал условным стуком, и ему открыл уже знакомый горбатый парень – Рун, слуга Мэйт. Молча поклонившись Рогриану, он пропустил его внутрь и запер дверь. Сегодня ночью в гостинице «Горная роза» не было ни одного постояльца – всех, кто лечился, отпустили по домам, а новых гостей не принимали. Даже слуг Мэйт распустила, дав всем выходной за тяжёлый вчерашний день, оставив при себе только этого мрачного Руна, который, впустив Рогриана, немедленно скрылся за какой-то дверью.
Рогриан медленно прошёлся по залу. Все столы и стулья были отодвинуты к стенам, в громадном камине, у которого в холодные дни грелись постояльцы гостиницы, танцевали тонкие и редкие языки пламени. Он подошёл поближе к огню, протянул к нему руки, и вдруг его отвлёк слабый звук за спиной – даже не шаги, а какой-то шелест.
Он повернулся, взглянул на Мэйт – и забыл, как дышать. Вместо строгого тёмного наряда с белым воротничком на ней было красное платье из лёгкой, струящейся ткани, всё состоящее из пышных оборок. На платье не было никакой вышивки, единственным украшением был тонкий поясок, стягивавший талию, оно было таким открытым, что обнажало смуглые плечи и руки, и таким коротким, что позволяло видеть лодыжки, такие же тонкие, как запястья.
