– Идём, – сказал мужчина чужим голосом, расплывавшийся, женщине седой в одежде изо льна, украшенной синей вышивкой, – не на что тут смотреть.
Два туманных силуэта размазались, сдвинулись, ушли, растаяли в пятном перемазанном, плывущем лесе.
Он не пришёл. Это был кто-то другой, из чужой деревни!
Древко лопаты выпало, звякнул метал о ствол ближайшего дерева, под которым уснул кто-то давно, позабытый. Миг забвения – и мягкое падение. Запах влажной земли у ноздрей.
Сил сдвинуться не было, сердце стучало глухо, медленно-медленно.
– Сдохла бы Зарка уже! – проворчала сестра матери со стороны. – Сколько уж лет глаза мозолит! Людям в глаза спокойно не взглянуть!
Пальцы дернулись, ощутив под собой комок влажной земли.
– Не надо так, – староста проворчал. – Ежели и правда к травникам уйдёт в ученики – то хоть вашим племянникам дом оставит.
– А может её и не спрашивать? Выгнать бы просто?
У меня дыхание перехватило от такой наглости.
– А что люди скажут? – староста проворчал. – Кабы тихо похоронила – и ушла, так одно дело. А тут и не местные видели. Купец вот с ближайшего города. Спрашивать будут, что за девочка, что сама и одна могилу копала да кому?
– Да не жилец она – припадочная.
– Коза упрямая!
– Хренло кстати гордо звучит, звучно. Мне она таких подарков не даривала, а тебе аж целое имя.
– Да пошёл ты!
– Мам, а, может, всё-таки помочь? Сколько часов она на себе тётю тащить в Памятную рощу будет?
Я застыла, услышав заботливый голос семилетки из родни.
– Да пусть она сначала хоть перед людьми извинится! Шуму-то поразвела! Опозорила мать да в такой день.
– А дядя Хренло сам ей под юбку лез! Я видела!
– Да что ты болтаешь-то тут?! Прочь пойди! Сорняки с морковки так и не выдергала, увязалась сюда за всеми!
– Так ведь и надо было зубы дяде Хренло выбивать, ежели он ведёт себя неприлич… а-а-а-а!!! Мама, пусти!!! Мама, я болтать больше не буду!!!
– Как же ж устала-то я от них всех! – тётя возмутилась, тихо, но чтобы все услышали. Окромя меня беспамятной. – Одна хамит да сбегает, не дослушав, другая не хочет полоть огород…
– Мам, да попроси ты тётю Зарёну по-доброму погорельцев к себе пустить, может, пустит? Родня-таки! А Лёнька меня замучила уже, игрушки мои отбирать! Долго они жить в нашем сарае-то будут?! Надоели!
Резко выдохнула, пальцы сами собою сжались. То есть, как мать хоронить, наряжать, яму копать, да тащить на себе домой и до рощи – я должна сама и одна, а как дому меня лишить, навязать мне семерых погорельцев с мужиком хромым и седым, из приблудной семьи, так меня и даже не спрашивать, пущу я их жить в доме моём али нет?!
Пыталась подняться, упираясь в мягкую землю, но руки поскользнулись, упала лицом в мягкую горку. Хохотал, кажется, Хренло.
Люди немного выждали, затихли.
А когда поднялась, глаза протёрла – то увидела спины расходившихся. Недалеко отошли, шли медленно, но… ради меня не остановились. На коленях что ли я должна их просить? Семью, чьи дети, покуда не ушли на битву с Светопольем да сгинули безвестно, меня головою об стол били, да ругали при матери потаскухою?! В дом их жён да детей пустить?! Ну уж нет!!!
Но руки дрожали, ноги стали какие-то мягкие, непослушные. Звон в ушах…
А люди медленно уходили.
Перевернулась на спину, головою на мягкую, влажную землю холма. Червяка, бодро извивавшегося сбоку от правого глаза, из корня одуванчика, игнорируя.
Не помогут. Или потребуют сначала извинений непонятно за что. Или вот, как эта жуткая женщина, дома за помощь лишат! За что они так ко мне?! Своих-то детей она хвалит всегда, ласкает, платья праздничные им из парчи сшила! Мне бы хоть свистульку или ледяшку-петушка с ярмарки б хоть раз привезли! Нет. А дома лишить – запросто. Или навязать домой чужую мне семью.
– Таки не надоело тебе упираться?
Голос гада этого заслышав, села с трудом, перемазанная в земле.
– Помощь мою предлагаю, – важно сказал Хренло, – в последний раз. Только из доброты душевной.
Из-за деревьев, из-за сосен дальних, грянуло бодрое, на несколько голосов:
– Хрена горше и всегда трепло – получается Хренло! Хренло! Хренло! Хренло!
– Убью кого-то!!! – рявкнул молодой мужчина, багровея.
– А мы тебе жениться помогаем! – из-за дальней сосны выглянула довольная морда шестилетки, его самого младшего брата. И брата снохи-вдовы. Или всё-таки его сына. – Имя у тебя такое – ни у кого такого теперь нету!
Славобор камень подхватил и запустил в сторону сосен.
Дети разбежались. Недалеко. Из-за деревьев дальних выглядывали с любопытством.
При них меня в очередной раз пытаться насиловать мужчина постеснялся. Растреплют же ж на всю деревню нашу и ещё всем знакомым детям с соседней. Что он сам первый полез. И уже не я буду виновата в глазах чужих людей.
– Таки что скажешь? – спросил мрачно. – Хочешь мне доказать, что жена из тебя хорошая выйдет? Что хозяйственная и весь дом на тебе – я итак знаю. Но жена должна быть покладистая, тихая. Надо б тебе доказать…
– А не пошёл б ты в болото, Славобор?!
– Ясно, – сказал мужчина степенно, – по-хорошему ты не хочешь. А я, между прочим, невестою быть предложил, при всех. Первый раз… – сощурился насмешливо. – И единственный.
Интересно, почему «ясно» говорят те, кто любит превращать мою жизнь в кошмар?..
Мужчина выждал немного, не передумаю ли – и, насвистывая, чтобы дети невозмутимость его слышали, ушёл.
Потаскухой он мне при всех быть предложил, а не женой. И я должна ему ещё хозяйственность мою и покладистость доказывать?! Когда столько раз орал при всех, что хуже меня бабы нету?!
Подняться сразу не удалось. Мышцы усталые долго болели, тело избитое отзывалось болью. Страшно хотелось пить. Пространство Памятной рощи вокруг мутнело. Рука дрожала, которой смахнула налипшую землю и прядь волос влажную со лба.
В этот раз не помогли, даже хоть раз помочь не предложил никто. И в следующий раз не помогут.
У ног несколько тлей проползло, жить на нераздавленной чудом ромашке. У кого-то семья есть, а мне в этой деревне забота чья-то вряд ли посветит. И Григорий ушёл. Он не захочет быть со мной. Он страшно это объяснил. И, хотя он мне привиделся в чем-то похожем человеке с другой местности, он сам никогда ко мне не придёт.
Кулаки сжала.
Но и дом мой отдавать им…
Сжав зубы, всё-таки подняться сумела. Ноги с трудом держали меня.
Дома нет ни повозки, ни хотя бы коровы, чтобы запрячь в неё и мать отвезти. Своих лошадей или быков не отдаст никто из соседей. Даже если дом оставлю материнской родне. Да они запросто так дом мой хотят забрать. Надеются, что я сдохну.
Лопата из рук выпала, колено отшибла. Несколько шагов прихрамывая.
А дотащу ли я мать досюда на себе? Я и от колодца-то донесла её с трудом. А на своём огороде и в саду хоронить её негоже.
В деревню я пришла к вечеру, почти вровень с закатом. Скотина с пастбища вернулась, мычала. Но детей и людей бродило вблизи от забора моего многовато. Односельчане хотели зрелищ, видимо. Сделать балаган хотели из похорон моей матери.
Женщины с семечками вот даже шуршать не переставали, сегодня голодные до подсолнухов как никогда. Материна сестра, кстати, среди них оказалась. Ага, взгляд внимательный и цепкий.
Чувств не осталось. Чувства все выгорели. Мыслей не осталось. Мысли все выгорели. Я наспех обмыла руки и наломала жасмина, цветов с клумбы под окнами. Самых свежих, самых ярких, самых душистых. Её любимых.
Под тихие шепотки за спиной – всё-таки тварям любопытно было, пойду ли я помощи в проводах матери просить, унижаясь и извиняясь за строптивости – вошла в дом. На миг зажмурившись, вдохнула запаха родного в последний раз.
Мать лежала на постели тихо, нарядная. В лучшем платье своём, как я её нарядила. От приданного её: сама вышивала в молодости, тогда ещё готовясь и мечтая о свадьбе. Жизнь её была трудна, она так и не потолстела с тех пор. И в моё отсутствие ни цветочка, ни нового украшения на ней так и не прибавилось. Мама спала, продолжая хмуриться. Видимо мучительной боль в сердце её была, до того, как навеки рухнула. Или там, за Гранью, ей виделось, встретилось печальное что-то или слишком бессмысленное. Родственники может на том свете, в другом том мире, ругали её за опрометчивость или что не так она воспитала меня. Но для меня она всегда будет самой лучшей из всего, что у меня было. И кусочком, осколком семьи моей единственным.
