И ушёл, зараза! То ли хотел, чтобы на коленях упала, о заботе его и сыновей молить, то ли просто нос мне тот, Гришкой расшибленный, припомнил. Понудел над ухом, напомнил, какая я тут дрянь в глазах всех и свалил. А мне…

Заплакала опять.

Мне маму намывать, наряжать, да идти и присматривать место для её могилы, землю копать.

Сделала ещё шага два, с трудом.

Да пропади она пропадом, ваша деревня! Всех ненавижу! Только понимаю, что здесь у меня есть хоть и старый, но хотя бы свой дом и мой огород, тут я выживу и поем хоть немного. Григорий-то научил меня травам да кореньям, лечебным и съестным, хоть немного, но я пока привыкла питаться по-обычному.

Солнце перевалило за полдень. Я уже выбрала место в Памятной роще, неподалёку от маминой бабушки. Мама её очень любила. Та хоть и не дожила до маминого позора и кошмара, последовавшего потом, но, быть может, спать около бабушки маме будет приятно. Или ей там, за Гранью-то, уже всё равно?.. Но больше я ничего не могла для неё сделать. Вылечить не смогла со скудными познаниями моими. Только проводить. Надо было маму проводить по-человечески!

Губы потрескались, кровили. Лес вокруг немного мутнел. Руки с трудом двигались, но я копала и копала, упорно. От деревенских и от родственников помощи так и не дождёшься. Они и при жизни-то нас не любили.

С края лопаты червяк соскользнул, перерезанный. Вздохнув, выбрала пальцами, за части целые, да выкинула за холмик в сторонку. Чо уж на скотине безмолвной срываться!

Всхлипнула, пот смахнула окровавленной рукой.

А он просто так взял и ушёл! Ради того, чтоб отомстить!

Устало о черенок лопаты оперлась. Помедлив, шага три назад прошла, обвалилась на ближайший памятный дуб, обвязанный красной, поистрепавшейся давно уже ленточкою по стволу и на нижней ветке. Сползла по шершавому стволу, морщась.

Я б с Григорием ушла. Если бы знала, где его искать. Если бы…

Рукою накрыла глаза от мира мутневшего.

Если бы не эти глаза. И если бы…

– А мелковата могила, что Зарка выкопала! Вдвоём с мамкою и не уместится!

Глаза разлепила.

Парни деревенские и несколько с соседней, да с полдеревни нашей, да несколько ещё пришлых толпились в стороне. То ли я так упахалась, копая могилу, что их приближения не заметила, то ли кости нам с мамой перемывши, они только что подошли.

– Может, всё-таки… – плечи расправив, приосанившись, грудь широкую выставив колесом, медленно подкатил ко мне доставучий Хренло. – Может ты по мне и доброте моей вдруг и соскучилась, а, Зарёна? Я покудова не женился, моё обещание в силе.

– Ославить меня на всю деревню и на все окрестные?

Опираясь о лопаты древко, поднялась. Мрачно застыла. Славобор расплывался. А попасться в руки жестокие парня этого не хотелось.

– А ты и так знаменита, – улыбка широкая, натянутая, так, чтоб было видно двух недостающих зубов слева со стороны, сверху и снизу. Один – моего коромысла работа, другой – он не донес с войны со Светопольем. – Кому ты нужна вообще, как не мне? – припечатал он, пытаясь переломить насовсем уже загнанной добыче спину.

– Полюбовницею? – криво усмехнулась.

– Ласковою шлюхою, – ухмылочка, – тихою, Зарка. Тихою-тихою.

– Отойди! – проворчала. – А не то я тебя тут похороню самого! И засыплю.

– А сил-то хватит? Бледная как поганка, на ногах-то едва стоишь! Никому не нужна такая! Дочка от всем известной потаску…

Заорав, огрела его лопатой. Он, по морде получив, покачнулся. Жопой сел в свежевыкапанную могилу. Неглубокую пока ещё, эх.

Из последних сил загребла земли из свежего холмика и всыпала ему в морду. Он заорал, глаза пытаясь очистить. Нападало земли ему в глаза.

– Зря ты, – староста тихо сказал из-за дуба шагах в тридцати, – ох зря, Зарка! Зря!

– Плохая примета, – серьёзно отметил Осип, – жениху и такой землицей, да ещё и угостить! Вдовою скоро будешь! Опять будешь ничья! Вее-едьма! Колдунья проклятая!

Как я добралась до него, ногою наступив на ноги Хренло – или, судя по сдавленному стону, в место всё-таки другое – и на голову тому паскудному как бы полюбовнику наступив, да с ором диким в волосы вцепилась Осипу…

Осип матерился дико, жутко, громко, когда била его между ног и вырывала волосья. Григорий всё-таки уточнил, куда их получше бить. Потом меня ещё несколько парней пытались оттащить от помятого старостиного родственника, да от истерзанных родственников моих, в кои-то веки вылезших со своею заботою, да не обо мне.

Мы застыли друг напротив друга. Лохматые, оборванные. Вылезший из могилы доставучий молодой мужчина близко стоял, ни за меня не вступился, ни за Осипа. Сейчас вот разглядывал наши лица и тела избитые, исцарапанные, с ухмылочкой. Ногу мою, где бедро из разрыва платья виднелось.

Щёки мои огнём окатило. Нарочно, что ли, этот парень одежду с меня хотел оборвать? Али договорились, покуда я мать наряжала и готовила яму?!

Сестра матери подошла, на меня безрукавку свою накинула. А потом хлёстко ударила по щеке, проворчала тихо, но чтоб все слышали:

– Опозорила нас! Надо же так! Девке и на парней с кулаками кидаться, ходить на людях в порванной одежде, грудь оголив да спину!

Запоздало заметила, что в разгорячённую спину где-то позади и снизу поддувает ветерком.

– Да ещё в день такой! – проворчала родственница, оправляя нарядный плетёный пояс, каких у нас с матерью никогда не было, но чтоб я видела, опоясанная простою красною верёвочкой. – Как хорошо, что сестра того не увидит!

Первый раз она мать при всех назвала сестрой, за семнадцать-то целых лет! То, чего мама от единственной сестры так ждала, но теперь не увидит да не услышит!

Но ударив меня по лицу, скинув на меня обноски свои – сегодня почему-то попроще надела, хотя утром я её видела вроде в чём-то нарядном поверх платья – женщина молча пошла прочь, в сторону деревни. Так и не попросила помочь. Сыновей своих и мужа помочь не попросила. Ну тот-то, понятное дело, без ноги, но бить-то меня зачем? При всех?!

– Сама яму копай, раз такая гордая! – бросила женщина, уходя, не оборачиваясь.

Кажется, ударить меня при всех, чтобы все видели, что она против мамы и меня, она хотела больше, чем прикрыть срамоту мою, когда парни надо мной поиздевались, оголив тело. И почему я после того гордая и вредная?!

А все стояли поодаль и молчали, наши и неместные, что по Памятной роще ходили, нарядные торжественно, подросток тот зарёванный, не из наших, что сюда стекались посмотреть. Я на подростка с мольбой посмотрела – вырвалось на мгновение, но он на двух женщин посмотрел, спутниц седовласых, и отвернулся.

– Стал милее али не стал? – донеслось насмешливое со стороны.

– В болото иди, Хренло!

– Кто-кто? – паскудный ухажёр вскинул недоумённо брови.

– Хрена горше и всегда трепло – получается Хренло!

Мгновенная заминка со всех сторон. Кто-то из мужчин спрятал дрогнувшие кончики губ за рукой в шрамах.

– Хрена горше и трепло – получается Хренло! – радостно дети взвыли, что за кем-то пришли. – Хрена горше и трепло – получается…

– Да заткнитесь вы! – Славобора перекосило от злости.

Мимо него прошла. Шагах в пяти, к женщинам поближе держась. Из зевак неместных.

За лопату взялась, выроненную. Стала довершать колыбель для снов последующих моей мамы. Снов, хотелось бы верить, спокойных уже, но что там людям за Гранью видится да мерещится – не понятно никому, покуда сам туда не уйдёшь. Ну, хотя бы презрение скотов этих мама больше моя не увидит.

Руки не выдерживали, тряслись, мышцы болели. Спина болела при наклоне, подорванная, покуда тащила родное тело домой. Пот стекал по лицу. Чтобы утереть, выпрямилась, поморщилась, взгляд метнулся по не расходившейся толпе. Глаза приметила знакомые, сердце от радости едва не остановилось.

Гриша пришёл!

Взгляд глаза в глаза. Дыхание выровнялось.

Он вернулся! Он меня не бросит!

Мир мутнел, ноги стали туманными, как кисели, но в душе плескалась радость.