Вздохнула. Действительно дурь в одиночку шляться девке незамужней по лесу. Но кого-то я всё-таки победила!

Они не сразу пошли на меня, недоумённые тем, что я просто на месте стою и молча смотрю на них, сжимая копьё.

– Там, кстати, лезвие, – запоздало заметил высокий, – блеснуло!

– Слышь, девка, а давай по-доброму…

– По злому! – я не выдержала. – Кровь уже есть на руках моих! И трупы!

Боевых девок им, видимо, прежде не попадалось. Они постояли ещё, попереглядывались. Потом ко мне двинулись двое. Рыжий этот и высокий.

И как я буду от топоров?.. Копьё же срубят!..

Но Григорий учил, что иногда полезнее для начала просто стоять на месте, дыхание постараться выровнять. Пускай нервничают они: противники, не выглядевшие матёрыми воинами.

И тело, как оказалось, он не зря гонял столько в нелепых упражнениях.

Уклониться, вбок пырнуть. Мимо.

– Зараза! – нахмурился высокий, удивлённый моей прытью.

– Светлана! – ляпнула я зачем-то.

Рыжий вроде близко стоял. Рискованно вроде, но…

Выпад, тупым концом древка ему в лоб, между глаз. Он рухнул, как подкошенный.

Нервы оставшихся сдали, они просто кучею на меня ломанулись…

Пробежать в сторону от котомки, блин! Ухватившись за ветку, да ногой об дерево, перевернуться, в живот пнуть одного из них. Обоим по лбу, в бегу топоры выронившим. Последний у меня копьё выбил. Ну, тогда пнуть в это самое…

Внезапно подкравшийся рыжий ухватил меня за косу.

– Волосья повыдергаю! – проворчал. – Нельзя быть такою строптивой девкой!

А хрен с ними, с волосами.

– Ы-ы-ы!!! – провыла я, рванувшись.

– Не пощажу! Я жестокий Волк! – сказали позади торжествующе.

Как там Гришка сказал?..

Медленно, робко как будто отойти назад, к нему, да… шмяк!

Волком назвавшийся отскочил, воя, растирая зашибленный лоб. Эх, не в нос.

Чудом каким-то извернулась, прошмыгнув между двоих. Ухватить успела копьё. На коленях стоя, пырнула лезвием одного в живот. Он шарахнулся, рану на животе прикрыв. Вскочить, по башке его! Да по коленям! Да по лицу! Да по гнусной морде!

– Отступаем! – скомандовал Волк. – Девка сумасшедшая!

– Драться научитесь, дурни! – я не выдержала: из меня тоже злость полезла.

– И научимся! – рыжий обиженно провыл.

– Мы баб не бьём, – проворчал раненный мной в живот. Делая вид, будто зацепила не сильно, хотя пятно кровавое уж расползалось, он неспешно вроде б подобрал топор.

И… ушли. Захватив топоры. Я ещё какое-то время стояла, воинственно сжимая копьё, потом села, где сидела. Напугали, изверги! Кстати, удобная моя котомка, заплечная…

Дорога до города ближайшего прошла быстро и мутно. Два дня ходьбы. И ещё пять таких же шаек-леек попадалось. Я было расслабилась после четвёртой…

Если б не уж, внезапно выползший мне и под колени свалившему меня мужчине, без двух зубов передних, верхних – меня бы точно зарезали. А так она зацепил тварюку рукавом, она зашипела обиженно. Он и рванул от меня, напугано, в спешке узора на змеиной башке и туловище не разглядев.

Едва из-под ног его вывернулась, дотянулась до копья, вонзила ему в ногу. Кажется, туда бить кузнец велел, чтобы с ног сшибить противника?..

Двое его спутников меня сбили с ног, пинали ногами в живот… напугалась жутко! Едва сумела одного ухватить за ногу, да рвануть к себе. Он упал. Второй врезал по нему ногой, этот выматерился… вскочив, прихрамывая, удирала от них.

Речка кстати подвернулась, вода ледяная, кипучая.

– Сдохнешь, сука! Там холодные ключи!

Но утонуть меня прельщало больше, чем быть зарезанной ими, тем более, после изнасилования.

Они в воду не полезли, а я, зубы сжав, пытаясь справиться с течением, выплывала, под воду уходила, отчаянно рвалась наверх…

С сознанием гаснущим ухватилась за ветвь ивы, склонившейся над водой, повисла.

– Воровка! Алхимиков школы знак на ноже!

Нож воткнулся у моего лица, щёку порезав.

– Отстань от неё! – проворчал молчавший доселе рыжий, мужчина лет двадцати пяти или тридцати, в шрамах нескольких. – Вячеслав ведёт счёт своих людей.

Но тот, беззубый, ещё и метнул мне древком в голову с другого берега. Зашиб висок, зараза!

С трудом оседлала ветку, не думая ничего, выдернула нож из ивовой коры, метнула.

Рыжеволосый небрежно лезвие поймал между двух пальцев. Мне поплохело.

Дрожащею рукою достала из рукава подарок кузнеца, расселась на ветке грозно. Ну, как могла. Эти драться умели, и озверелые были все трое.

Рыжеволосый смотрел на меня, прищурившись. Внезапно, чуть вперёд подавшись, метнул обратно в меня нож. Поморщилась, напоровшись на край лезвия бедром. Но, кажется, он и не метил мне ногу отрезать?

Долгий взгляд глаза в глаза. Нас отделяло не слишком много от быстрой, холодной лесной реки.

Кажется, Григорий говорил, что иногда убегать и сдохшей притворяться, утонувшей то есть, нельзя. Не выход. Лучше до последнего притворяться серьёзной. И грозной.

Шумно выдохнув, выдернула нож. Вот зря я у него училась бегать и уклоняться больше, чем ножи метать!

Рыжеволосый просто молча отступил, слегка. Да я и не метко целилась.

Пристальный взгляд на меня. Я гордо на дереве сижу. В крайнем случае, тут ключи ледяные. Просто могу утопиться. Не попадаться им.

– Эта может испортить кровь, – внезапно усмехнулся рыжий в шрамах на лице и руках, – идём. Ярик говорил, что дорогою сегодня должны проехать купцы.

И… почему-то меня пожалел. Ушли. Они ушли!

Я ещё какое-то время просидела на ветке. Ноги заледеневшие скрутило судорогой, свалилась в воду…

Столов в едальне осталось свободных всего шесть, здесь они были небольшие, так что за облюбованный мною у окна люди тоже намеревались пристроиться, но, увидев камень, которым я колол грецкие орехи, шли тесниться от меня подальше или же вовсе шли в находящийся в стороне трактир. Я уныло брякал по орехам искусственным камнем, бело-сиреневым, напоминавшим то чароит, то кошачий глаз – зависит под каким углом и с каким освещением смотреть.

Вот уже два года, как я убежал из дома – и ноги моей не было ни в материнском, ни в отцовском, а меня ещё не искал никто, ни с какой стороны. Это было как-то обидно, хотя я никогда не испытывал никаких тёплых чувств ни к матери, ни к отцу. Медведь их раздери, могли бы хоть из вежливости, хоть раз поинтересоваться моим местонахождением! Тем более, отцовские, которые перемещаться все поголовно умели. Меня-то найти им почти всем было как раз плюнуть. Да хоть бы кто из соседей матери спросил, где тот мальчик, который спалил дотла материнский сад с лучшими розами и орхидеями остроухой земли! Этих-то, экспериментаторов-то, понятно – там могут хоть пару столетий где-то шляться старые и молодые, группами и в одиночку, никто и не заметит. Но подозревается, что всё-таки где-то выжили. А вот эти, чопорные…

Худая рука, человеческая, судя по всполоху примеченной однослойной ауры, заползла мне в карман, осторожно нащупывая медные и кремниевые кругляши, и, приняв за монеты – я из них надаивал золотые и серебряные – робко потянула наверх.

Я серьёзно жмяхнул по ореху, сделав вид, будто и не приметил. Лапу невидимую протянул к знакомому болотцу в приграничье.

«Выручай-ка, Лес! Одолжи лягуху или жабуху!»

Худой парнишка в одежде с неясной красною вышивкою по рукавам, предплечьям и вороту – и грязная, и узорами как во многих народах Белого края простолюдины носят – отойдя, внезапно завопил, запрыгал. Рубашка у него, изнутри, как раз над верёвочным, полуистёртым, грязным поясом радостно задрыгалась в разные стороны. Тело, насколько я помню, от шкурок их приятно холодило.

И простолюдины, пришедшие обсудить новую вылазку чернореченского короля к врагам, и купцы, торопливо ларцы по столам к груди своей придвинувшие, оживившиеся их охранники с любопытством покосились на метущегося между столов и орущего юношу в дрыгающей рубахе. Кто-то заботливо подножку выдвинул.