Жизнь среди туземцев оставляла мне полную свободу деятельности для последующих наблюдений, поэтому я свою жизнь подчинил дальнейшему изучению быта масоку.
При откровенной одежде и аскетическом образе жизни, когда застегивать было нечего и запахиваться не надо ни во что, и только украшения из различных видов ракушек, как безделушек, составляли основное прикрытие тел, пуговицы и, тем более, кусающиеся иголки из гуманитарной помощи оказались в таком случае туземцам на первых порах не нужны, но далее стали входить в моду. Как широкоходовой товар, резинотехнические изделия воздушные шары, в частности, за их форму, пошли на “ура”, и спасали меня не раз от безнадежности и жалкого прозябания, а то и самой смерти. Называют их буф-буф, наборы из иголок, ниток и пуговиц – карассо, а меня – Капитана, благодаря рекламным стараниям Хуана. Когда туземцы просят: “Капитана, дай карассо!” – не могу отказать этим добродушным, уже просто ручным, дружелюбно настроенным, хорошо меня принявшим и удивившим большой тягой к знаниям, людям. Я как-то и не заметил, что они быстрее выучили и перешли на сносный мой быт, чем я одолел их примитивный туземный язык.
Рассказ о том, что меня переполняют мысли о миссионерстве
Однажды я задумался, если с буф-буф (воздушные шарики) было всё понятно, то каким образом слово карассо прилепилось к обычным наборам из трех иголок, шпульки ниток и нескольких пуговиц, всё на одной картонке, когда и каким образом это произошло, мое это слово или туземцев, но так конкретно не смог восстановить в памяти. Помню, что при демонстрациях возможностей часто показывал большой палец вверх и причмокивал губами от удовольствия. Видимо при этом переходил на русский язык и произносил ключевое слово “хорошо”. Этимология слов – странная и удивительная наука! “Хорошо” превратилось в устах туземцев в “карассо”. В какой-то момент я почувствовал, что часто употребляющееся в словаре туземцев карассо приобрело ещё и смысл изъявления благодарности. Не удивился, когда они стали приветствовать друг друга словом карассо взамен своего “доброе утро”. В этот момент на пуговицы, нитки и иголки они не смотрели, как на безделушки, и уже не обращали внимания на кусачие свойства иголок. Трансформация слова “Капитана” тоже была удивительна и поучительна. Напоминаю, это произошло тогда, когда я высказывался Хуану и Хуане, что капитан корабля оказался разгильдяй, при этом неистово бил себя в грудь, показывая, что я пострадавший. Видимо оттого, что я часто и эмоционально повторял слово “капитан”, они назвали меня Капитана. Не совсем мне понравилось, что в “Капитана” они стали вкладывать религиозный смысл “чужак, пришелец, человек из-за моря”. Даже начал остерегаться, как бы не сделали из меня божество!
Как я и полагал, те зерна добра, которые вносил в душу туземцам, увязших в закостенелом язычестве и варварстве, впоследствии принесут свои плоды просветительства. Так и случилось. Зерна упали на благодатную почву. Последующие уроки эволюционного воспитания не явились каким-то шокирующим испытанием для туземцев, хотя сначала они выражали смущение. Но далее… Я не отрицаю, я подтверждаю, что далее они даже не были глубоко озадачены и задеты моей бестактной демонстрацией воздушных шаров и наборов, и им не надо было сдерживаться, а мне ломать лед недоверия. В итоге, у них получалось владение навыками, если не очень, то приемлемо, даже не хуже, чем у учителя. Здесь решающую роль сыграло то, что я вовремя сделал ставку на радикально-настроенную молодежь, которая всегда является наилучшим проводником всего нового и передового и не умеющая скрывать свои чувства так хорошо и законспирировано, как взрослые люди. Только молодежь способна на революции, всё остальное, рукотворное людьми, называется переворотами. И вот эти молодые люди во главе Хуана и Хуаны, золотая молодежь острова, смотрели на меня с восхищением и подобострастием, как попугаи, подражая во всем мне, а за ними потянулось старшее поколение. Я стал, хотя не для всех, одной из достопримечательностей острова, и это вскружило мне голову, и не то чтобы слегка, а порядком. Я парил в воздухе как птица, я не чувствовал под собой земли. Я был опьянен до умопомрачения. Я купался в лучах славы с утра до вечера от выпавшего на мою долю успеха, от шальной мысли: “неужели, кто-то ещё из туземцев есть неспособные по отношению ко мне в проявлении признательности и любви?”
Только тогда пришла уверенность, что от меня зависит судьба успеха сделать туземцев счастливыми, дабы не оставить их ущербными и несчастными.
Как подобает неистощимому исследователю, я решил двигаться в своих научных изысканиях дальше. Если одни ученые делали упор на внутривидовую борьбу, другие – на половой отбор, то у меня возникло свое виденье жизни и напросилось собственное осмысление к их теориям. Как я раньше говорил, есть еще эволюция, за которую я ухватился, так как не желаю гражданской войны и, как биоматериал, я сам отдельно не представляю большого значения. Ученых всегда опровергали последующие поколения. Почему бы и мне не рискнуть и, возможно, сделать свой акцент. Некоторые учёные считают, что эволюция и есть внутривидовая борьба и половой отбор, другие ставят во главу угла симбиоз того и другого в равной степени, всё это применимое к растениям, животным, к людям – ко всем существам, задумывавшихся или не задумывавшихся над своими биологическими поступками. Эта та самая сфера жизнедеятельности, в которой, они рассуждали, даже кролика можно смело назвать академиком, настолько он вышеозначенное (биологические поступки) делает профессионально и виртуозно, и в чем преуспел.
И я посчитал, что эволюция развивается сама по себе, и дал слово задействовать свой хозяйственный ресурс, имея материальную базу из буф-буф и карассо, которые позволят перепробовать все варианты жизненных ситуаций, какие подскажет фантазия.
Что интересно, в моих теориях о путях развития эволюции, от самолюбования ими, ни разу не заронились сомнения и не было желания пересмотреть их, хотя подспудно я ещё ждал, что встречу непреодолимое препятствие в виде непонимания, косых взглядов или сопротивления, и вместо мирного и всепроникающего расположения и разумения к себе придется прибегать к некой силе. Но всё получилось в лучшем виде, и, Слава Богу, всё нехорошее образовалось в хорошее, а нестыковки прошлись стороной.
И всё же, интересную противоречивую позицию пришлось занять со своим вторым “я”. Повторяю, я имел дело с племенем, стоящим на уровне развития каменного века. “Этого делать нельзя, не переписываю ли я наново чужую историю насильственными способами? – спрашивал я сам себя и отвечал. – Всё в историческом контексте, есть точный далеко идущий план мероприятий культурной революции по оздоровлению и выправлению нации. Я готовлю туземцам самую блестящую перспективу в их развитии, какую только можно себе представить. Это будет море согласия, а ещё больше – океан гармонии. Когда за мной приплывет корабль, они будут в своем развитии на несколько порядков выше, не проходя стадии даже стального топора”.
Я часто предавался такого рода философским размышлениям, прохаживаясь на ночь по берегу, а, чтобы моя деятельность была оправдана с точки зрения исторического генезиса, решил в своем единственном лице открыть миссионерский пункт, необходимость которого витала в воздухе, поскольку уже совершал свои деяния под знаком милосердия и сострадания.
Миссионеру положено утверждать идеалы любви к ближнему и, когда он видит, что люди застыли в своем доморощенном коконе и неизвестно как долго у них продлится эта фаза в развитии, и насколько они способны что-либо предпринять для выхода из тупикового состояния застоя, он не имеет права оставаться в стороне совершенно спокойным и индифферентным.
Миссионер! Это означает проникнуться великими идеями и задачами помощи немощным, сирым, убогим и неграмотным! Нести культуру и новые представления о жизни в массы.
Миссионер, образно говоря, первый пролагает тропинку в недоступных, в нетронутых дебрях и подает руку помощи. Только он в состоянии пройти через самые густые чащи тропического леса, и эти пути неудобны для парадных карет и для праздно гуляющей публики, но удобоваримы и воспринимаемы простым населением.