Он умел поступать круто, его командир и воспитатель. Смягчить капитана могло только безоговорочное повиновение, и Тарас поспешно натянул на себя серый костюмчик.

«А форму я могу взять с собой?» — глотая подступающие слезы, спросил он.

«Не возражаю, бери», — согласился Фокин. Он был отходчив и конечно же любил Тараса, только по-своему. Любовь была, как выразился однажды Горшков, с наждачком…

Перед въездом в деревню Рыжуха натянула вожжи и придержала лошадь.

— Слезай, приехали, — сказала, не глядя на Тараса.

— С какой стати? — удивился он. — Вези до ратуши, я в магазин зайду. Мне целых пять марок отпущено для покупки перочинного ножа.

— Покатались — и довольно!

Глаза девочки недобро сощурились, стали зелеными, как две неспелые крыжовины.

— Ты, похоже, трусишь? — упрекнул Тарас.

Девчонка опустила голову. Он угадал. Проехать по деревне с сыном герр коменданта означало вызвать суды-пересуды.

— Тебе не понять…

— А что понимать? Человек должен быть гордым и на предрассудки плевать.

— Вот и плюй. Ты моей матери не знаешь. — Гертруда покраснела и еще ниже опустила голову. — У нее расправа короткая. Что под руку попадется, тем и отхлещет.

— Да ее за это под суд надо!

— Какой еще суд?

— Никто не имеет права руку на человека поднимать.

Рыжуха грустно вздохнула.

— Это у вас, наверное, так. А за меня никто не вступится. Не дай бог, еще и отец узнает…

— Он что, тоже дерется?

— Всякое бывает.

— Ну знаешь, — возмутился Тарас. — Я же говорю, дурацкие у вас, у немцев, порядки. Я бы ни за что не стерпел…

— Так я поеду, — сказала Гертруда не то утверждая, не то спрашивая.

— Ладно, со своим уставом в чужой монастырь пока соваться не буду. — Тарас соскочил с повозки. — Но ответь мне на один вопрос. Только честно. Ты знаешь мужа фрау Шлифке или, как там ее, Флик?

— А тебе зачем?

— Раз спросил, значит, нужда есть. Да не бойся. Я тебя не выдам.

— Нацист он был, — ответила девочка неохотно. — Большой наци. У него в отеле однажды сам наместник фюрера останавливался, на охоту приезжал.

— Герман Геринг? — Новость была ошеломляющей. — Неужто ты не понимаешь, как это важно?

Гертруда не отозвалась, тронула вожжи. Тарас догнал повозку:

— Скажи, пожалуйста, а тот контуженный — не муж ли он хозяйкин?

— Майн готт! Ну и выдумал! — Изумление ее было неподдельным.

— Но он же похож!.. — Тарас продолжал шагать рядом с телегой. — Точно, похож. Я видел фотографию…

— Не сочиняй… Курт Флик, вся деревня об этом знает, погиб в Югославии. Партизаны там его…

— А Ганс Майер? Кто он?

В глазах Рыжухи, Тарас мог поклясться, плеснулся испуг. Она что есть мочи хлестнула свою кобыленку и уже издали крикнула:

— Не приставай ко мне! Слишком много хочешь знать!

Тарас еще никогда не видел такого леса, хоть повидал на своем коротком веку немало: и у себя на родине, и в Германии, и на берегу Дуная, и в Карпатских дубравах, где им пришлось целый месяц «загорать» под деревьями в снегу.

Роща, куда они пришли с Саней, была чистенькой, больше похожей на городской парк. Ни бурелома тебе, ни сушняка. Тропинки будто выметены, трава на полянах пушистая и короткая, словно ее подстригли, на стволах черной краской нанесены кольца, обозначающие возраст дерева.

— Нравится? — спросил Фокин, полной грудью вдыхая пахучий смолистый воздух.

— Не знаю, — пожал плечами Тарас.

Он любил лес, чувствовал себя в нем всегда уютно. Лес укрывал от пуль и снарядов, помогал уходить от погони. Здесь же ощущение совсем иное — будто попал в декоративный сад, а настоящий дремучий бор находится где-то там, дальше, за частоколом островерхих елей, взбирающихся по отлогим склонам гор. Лучше бы кусты с колючками, сквозь которые трудно продираться. Лучше уж запах прели и гнили, болота да зыбуны… Тарасу вспомнилось, как однажды в топи утонул их вороной по кличке Васька. Когда же это было? Пожалуй, осенью, в сентябре…

Тарас наконец-то стал полноправным бойцом разведроты. До тех пор положение его было неопределенным. Кормить кормили, но капитан Фокин не переставал ворчать: «Сколько можно говорить, чтоб не приваживали парнишку. В тыл его надо…»

Обняв Тараса за плечи и как бы приобщая к своему умиротворенному настроению, Саня мечтательно сказал:

— А по мне, так тут очень хорошо! Я в тайге вырос… — и, помолчав, заметил: — По-хозяйски за лесом смотрят, черти. Вот бы нам так. Знаешь, сколько лесного добра на Алтае пропадает? А в Германии каждое дерево на учете… Мы же надеемся, что лесных богатств у нас непочатый край. Вот закончу службу и поеду наводить дома порядок…

Денек, словно последний подарок затянувшейся осени, выдался теплый, солнечный. Ветер, накануне завывавший в трубах, утих, и рваные клочья облаков, развеянных по небу, неподвижно повисли над горами.

Оба стояли у развилки дорог. Влево уходила широкая просека. В дальнем конце ее слышался визг пил, стук топоров — шла заготовка дров. Туда и направлялся сейчас Фокин, исполнивший наконец обещание взять Тараса с собой.

Саня лишь с виду суров — это Тарас понял недавно. Как узнал, что у него погибли отец и мать и вообще никого близких на свете не осталось, аж с лица спал. А однажды тихо так, с тоской произнес: «Как же ты, дружище, дальше-то жить будешь?.. У меня тоже большое горе — жену с ребеночком немец угробил. Сынок был махонький, на меня лицом и характером походил. Эх, что говорить, осиротила нас война. Но ты не дрейфь. После победы такая жизнь пойдет! Мои старики нас приголубят, ласки на двоих достанет…»

С того момента, собственно, и началась их дружба. Иногда Тарасу казалось, что рядом с ним не дядя Саня, а родной отец. В чем-то они очень походили друг на друга. Правда, Фокин был пошире в плечах, покрупнее, но привычки, манера вести себя точно отцовские. Наверное потому, что батя тоже был кадровым командиром и всю жизнь провел в дальних гарнизонах. Тарас с матерью ездили за ним повсюду, и поэтому, когда мальчишку в школе однажды спросили: «Ты городской или деревенский?» — он, не задумываясь, выпалил: «Я военный!» Так, впрочем, и было. В детстве они играли в Чапая с Петькой, а позже в Александра Невского, пели «Каховку» и «Орленка» и видели себя в будущем в буденовках на лихом коне.

— Присядем, — предложил Фокин, устраиваясь верхом на свежеспиленном стволе. — Обстановка тут самая конспиративная. Ты, я понял, настаиваешь на соблюдении секретности. Так?..

В словах капитана чувствовалась ирония. В глубине глаз затаилась усмешка, свидетельствующая о том, что Саня настроен слишком добродушно и, по мнению Тараса, легкомысленно. То, что происходило в «Приюте охотников», было весьма серьезно. Тарас не в одночасье пришел к такому убеждению, так же как не сразу решился рассказать обо всем Фокину. Подтолкнули разговор с Рыжухой и сцена, разыгравшаяся на глазах сегодня утром…

Фокин ушел в местное отделение народной полиции, чтобы позвонить в комендатуру Эйзенаха, где они стояли на довольствии. У них заканчивались продукты, полученные на неделю. Комендатура располагалась от деревни далеко. Саня был этим обстоятельством недоволен. «На пятьдесят верст, — наставлял он, — мы с тобой единственные представители доблестной Советской Армии. Зато до союзничков рукой подать. Демаркационная линия — в нескольких километрах. Помни и ухо держи востро…»

Оставшись в одиночестве, Тарас послонялся по двору, заглянул в подвал. Интереса он никакого теперь не представлял. Все углы и закоулки подробнейшим образом исследованы, каждый поворот знаком. Если понадобится, сможет, ни обо что не споткнувшись, пройти из конца в конец.

Постояв в раздумье на ступеньках, ведущих вниз, Тарас вдруг обнаружил, что в гараже, расположенном напротив и обычно пустом, кто-то находится. Он выглянул из-за косяка, ничего в полутьме гаража не разобрал и только тогда вспомнил про висевший на груди бинокль. Многократно увеличенные контуры двух фигур выросли. Тарас без труда узнал сперва хозяйку, потом Ганса Майера, ожесточенно о чем-то спорящих.