Гаваном, что значит «коровьим» прозвали Махмуда за его якобы остроумный ответ. Сидело будто бы однажды большое общество во главе с султаном на дворцовой террасе. В сад забрела нечаянно корова, подошла к террасе и начала громко мычать. Махмуд часто кичился своей ученостью перед дворцовой камарильей, и вот один из сановников, желая поставить его в неловкое положение, ехидно спросил:

— Быть может, ученый министр, уверяющий, что он знает почти все на свете, объяснит его величеству султану, что говорит корова?

— Она говорит, что я из ее рода, — последовал быстрый ответ, — и не должен разговаривать с ослом.

За этот находчивый ответ он и получил прозвище «Гаван».

Сам высокообразованный человек, Махмуд Гаван много помогал ученым. В Бидаре он построил великолепную медресе (духовная школа) и собрал в ней огромную по тем временам библиотеку в три тысячи рукописей. Фериштэ, видевший медресе через полтораста лет, описывает ее как прекрасное большое здание. Длина трехэтажной медресе была около шестидесяти метров, а ширина свыше пятидесяти. С востока в нее вели широкие ворота с двумя тридцатиметровыми башнями по бокам. С наружной стороны стены были украшены изразцами изумительной работы и стихами из Корана, вырезанными по зеленому и золотому полю.

Фериштэ рассказывает нам и о том, как трагически погиб Махмуд Гаван.

Некоторые из ненавидевших его сановников свели дружбу с доверенным рабом Махмуд Гавана, у которого хранилась, как им было известно, его печать. Они часто приглашали этого раба к себе в гости, угощали и спаивали его. Рабу льстило внимание знатных людей, и он с наслаждением участвовал во всех попойках.

Однажды, напоив раба, сановники попросили его, под каким-то предлогом, поставить на подсунутой ему бумаге личную печать его господина. Мертвецки пьяный раб, позабыв все на свете, прихлопнул печать к пустому листу бумаги. Заговорщикам только это было и нужно. Выше печати Махмуда Гавана они написали от его имени письмо соседнему правителю, царю Ориссы:

«Я утомлен развратом и жестокостями Мухамед-шаха. Декан может быть завоеван без больших усилий. На границе Раджамундри нет ни одного выдающегося полководца, вся эта местность открыта для нашествий с нашей стороны. Так как большинство офицеров и солдат преданы мне, то я присоединюсь к вам с сильным войском. Завоевав царство соединенными силами, мы разделим его на равные части».

Письмо это с соответствующими комментариями было представлено султану. Мухамед-шах, увидя печать, ни на минуту не усомнился в его подлинности. Послали за Махмуд Гаваном. Друзья его, узнав о всей этой истории, советовали ему бежать, но он пошел во дворец. Султан сам допрашивал обвиняемого.

— Печать моя, но об этом письме я не имею никакого понятия, — твердил Махмуд Гаван.

Но ловко подготовленный заговорщиками, а быть может, и сам, будучи не прочь избавиться от властного советника, султан отдал приказ своему абиссинскому рабу убить Махмуд Гавана.

Трагическая смерть Махмуд Гавана в 1481 году еще больше побуждает Фериштэ к восхвалению этого министра. По его словам, Махмуд Гаван был человеком, чуждавшимся почестей, даже тяготившимся ими. Он обычно одевался в одежду бедного дервиша и жил аскетом. Был бессребреником: все свои громадные доходы разделял на две части и одну тратил на содержание войска, а другую на дела благотворительности, на себя же лично расходовал гроши. Кроме того, Махмуд Гаван покровительствовал ученым, поэтам и был исключительно умным и культурным человеком. Иной образ Махмуд Гавана рисует нам Афанасий Никитин. Главный сановник страны, конечно, не мог не привлечь его внимания, и путешественник несколько раз возвращается к «Меликтучару боярину», или Махмуду, как он его называет.

Описывая султанское шествие, Никитин пишет и о выезде Махмуд Гавана.

«А Махмуд сидит на кровати на золотой, да над ним терем шидян (балдахин шелковый) с маковицею золотою, да везут его на 4-х конях и снастех золотых; да около людей его много множество, да перед ним певцы, да плясцев много, да все с голыми мечи, да с саблями, да с щиты, да с сулицами, да с копии, да с лукы с прямыми и великими, да кони все в доспесех, да сагадыкы на них, да иныа нагы все, одно платище на гузне сором завешен».

Выезд Махмуд Гавана, как видим, мало чем уступал по великолепию выезду самого султана: тут и шелковый балдахин с золотом, и кони «в снастех золотых», и «много множество» войск, и певцы, поющие своему господину славу, и плясуны, и пр.

Но может, при выезде такая парадность была обязательна, а в частной жизни Махмуд Гаван был действительно очень скромен?

Но и здесь Никитин говорит обратное.

У Махмуд Гавана стояло в конюшнях две тысячи коней и сто слонов. Обеды его тоже мало походили на обед бедного дервиша. «А у Меликтучара, — пишет Никитин, — на всяк день садится за суфрею (трапезу) по 5 сот человек, а с ним садится по 3 възыри за его скатерьтью, а с возырем по пятидесят человек, а его 100 человек бояринов вшеретных (приближенных)».

И охрана этого сановника похожа на охрану султана.

«На всякую ночь двор его стерегут 100 человек в доспесех, да 20 трубников, да 10 нагар (литавры), да по 10 бубнов великых по два человека биют».

Но всего более противоречит характеристике, данной Махмуд Гавану Фериштэ, один факт, сообщенный Никитиным.

В то время, когда Никитин жил в Бидаре, из похода вернулись войска с богатой добычей. Привезли они «камени всякого дорогого много множество». И вот Малик-ат-туджар, пользуясь своей властью и могуществом, запрещает продавать все эти драгоценности купцам и скупает их сам. «А все то камение, да яхонты, да олмаз покупили на Меликтучара, заповедал делярем (ремесленникам, ювелирам), что гостем не продати».

Зачем же Махмуд Гаван скупал, да еще, как видно, за бесценок, устранив всякую конкуренцию, «много множество» драгоценных камней? Ясно, что не для своего личного потребления, так как он и без того утопал в роскоши, а, скорее, для накопления богатств или для перепродажи с хорошим барышом.

В сообщении Никитина нельзя сомневаться; об этом, наверное, толковали на всех базарах. Возможно, что Никитин сам был из тех «гостей», мимо которых прошли выгодные, сулившие большую прибыль торговые операции с награбленными в военном походе драгоценностями.

Словом, Махмуд Гаван, по Никитину, совсем другой человек, чем у восхищающегося им Фериштэ. А так как Никитин рассказывает как очевидец про живого Малик-ат-туджара, а Фериштэ писал свою историю полтораста лет спустя, стараясь всячески возвеличить мусульманских правителей в Индии, то, несомненно, никитинский облик Махмуда Гавана вернее.

Никитин был единственным путешественником своего времени, который отметил изнанку пышности и сказочного великолепия жизни султанов и их вельмож.

Весь этот блеск и великолепие «велми пышных бояр» и «княжащих» хорасанцев, сказочная жизнь султана с его женами, плясовицами, музыкантами, прихлебателями шли за счет грабежа соседних народов и главным образом своего сельского населения, доведенного до крайней нищеты.

В своей работе «Британское владычество в Индии» К. Маркс указывает, что «В Азии с незапамятных времен, как правило, существовали лишь три отрасли управления: финансовое ведомство, или ведомство по ограблению своего собственного народа, военное ведомство, или ведомство по ограблению других народов, и, наконец, ведомство общественных работ»[15].

В Индии важнейшую часть государственного дохода всегда составлял поземельный налог. Правда, иногда казна пополнялась военной добычей благодаря трудам ведомства по ограблению соседних народов, но и в мирное время, и в военное одинаково плохо жилось «голому» трудовому народу.