Взгляд серых глаз, в которых под привычным льдом отрешенности сейчас скрывалось тщательно сдерживаемое на протяжении уже пары месяцев бесконечных, кажется, судебных процессов, безумие, пересекся со скучающе-равнодушным взглядом голубых глаз напротив. За все время пребывания в камере, Карданвал не растерял своего насмешливого обаяния, продолжая иногда открыто демонстрировать непокорность обстоятельствам, неповиновение стражам порядка и скотский характер. Все равно — британец знал — свободы ему уже не видать.

МакМиссл наблюдал за Майлзом с ледяной усмешкой, осознавая собственную силу и превосходство над пленником. Только беспрестанно сыпавшийся с чужих уст яд — и ни грамма информации — сильно подорвал веру Финна в крепость собственной нервной системы. Однако, к чему все эти высокопарные речи? Завтра суд — публичное слушание, которое должно собрать толпы журналистов и зевак. Собственной силе поздно давать выход — завтра весь мир увидит, что представляет из себя Большой Босс на самом деле. Жалкое же зрелище, право слово!

Играть против системы — дело гадкое и неблагодарное. Твои интересы с треском встречаются с жестокой реальностью и вот ты уже стоишь покорно на коленях, склоняя голову на милось сильнейшего или болтаешься в петле угнетенной несправедливости. И вся твоя борьба, становится дровами, которые ты сам наломал для постройки помоста и твоей собственной плахи.

— Хотите сделать для себя завтрашнее шоу еще более увлекательным, МакМиссл? — бывший нефтяной магнат говорил спокойно, абсолютно непоколебимо, словно речь шла не о предстоящем судебном заседании, а о погоде. — Обещаю, вы будете в восторге.

Англичанин бросил на на Карданвала ледяной, неприязненный взгляд и лишь негромко хмыкнул в ответ:

— С меня хватит концерта на Дворцовой площади, — а затем, подумав, едко добавил: — Цирк-шапито меня мало интересует…

Джей совершенно не удивилась, когда в бардачке Range Rover-a Карданвала обнаружила небольшой клочок бумаги, с написанным на нем адресом, известному, возможно лишь самому Майлзу. Даже сейчас, в такой, казалось бы, не просто патовой, а как бы смешно это не звучало, абсолютно безвыходной, ситуации, магнат — уже почти бывший — оказывался снова хитрее всех и продолжал играть своими людьми, словно фигурами на шахматной доске. До суда, исход которого был явно уже предрешен — приговор ведь был заведомо известен — британец мог еще исполнить любой прощальный номер, но он предпочел молча ожидать, пока оставленные им подсказки приведут нужных людей к не менее захватывающему итогу.

МакКинли стала одной из любимых игрушек мужчины, но когда все его воздушно-хрустальные замки с оглушительным звоном разбились о жесткую, сложнопробиваемую и невосприимчивую к рыцарскому романтизму реальность, кукловод вынужден был обрубить своей самой лучшей марионетке все видимые ниточки. Осталась одна — тонкая, прозрачная, едва заметная, но натягивающаяся с каждым днем все сильнее, как тетива лука. Именно эта ниточка и должна была выстрелить.

Но только тогда, когда придет время.

Два дня киллер вынуждена была обходиться без сна, однако усталость, своей неподъемной тяжестью все же навалилась на женщину ближе к окончанию сорокавосьмичасового марафона бодрствования. Полтора суток, проведенных за рулем норовившего то и дело заглохнуть прямо посреди дороги автомобиля, знатно, кажется, потрепали обычно крайне уравновешенной Джей нервы. Киллер успела возненавидеть и сам Rover и его временного владельца, предложившего ей в качестве средства передвижения это ведро на колесах, однако на отвратительном автомобиле неприятные сюрпризы от Карданвала не закончились.

Дом, судя по его — не то что непрезентабельному — а попросту безнадежному виду, заброшен был довольно давно. Окна и двери были заколочены успевшими рассохнуться и покрыться трещинами досками; оконных рам и стекол не было и в помине. Покосившееся, выглядящее абсолютно ненадежным крыльцо не вызывало никакого доверия, а пробившаяся, видимо, когда-то очень давно, меж ступеней трава достигала в высоту едва ли не полметра. Это ли было то самое, надежное место, в котором МакКинли могла бы скрываться, ожидая открытого слушания над Карданвалом? Это даже не смешно…

Киллер обошла дом вокруг, осматривая некогда, возможно, хоть не величественное, но вполне внушающее доверие строение, на которое теперь невозможно было смотреть без ужаса, ну, или хотя бы, жалости. Закусив губу и помянув про себя магната самыми «ласковыми» словами, Джей уже было решила, что ночевать ей придется на заднем сиденье автомобиля, как вдруг, в сгущающихся сумерках, затягивающих землю плотной темно-синей дымкой, среди плавно колышушейся на ветру полуметровой травы и зарослей давно засохшего и загнувшегося колючего кустарника, девушка заметила, что в одном месте трава словно пробивается сквозь насыпь мелкого камня. Осторожно ступив на гравий, Джей убедилась, что под насыпью находится довольно внушительных размеров деревянная доска, едва слышно скрипнувшая под тяжестью веса женщины. На лицо против воли вылезла ехидная усмешка — а Майлз не так прост, как кажется. В конце-концов, он может не только двигать свои «фигурки» по шахматному полю и делать морду тяпкой на интервью; в его игре есть какая-то, понятная, правда, исключительно ему одному, логика действия. И ее наличие глупо отрицать.

Когда МакКинли, наконец, попала в подвал, куда и вел замаскированный зарослями вход, на улице была уже непроглядная темень. Вокруг на сотни миль ни единой живой души. Вообще, как и при каких обстоятельствах Карданвал отыскал этот дом?

Подсвечивая себе дорогу карманным фонариком, киллер медленно шла по темному коридору, стены, пол и потолок которого были вымощены замшелым от времени, скользким камнем. Под ногами у женщины что-то зашуршало — от луча света с мерзким писком ломанулась прочь перепуганная крыса. Джей скорчила гримассу отвращения, заранее предполагая, насколько «увлекательное» времяпрепровождение ждет ее в этой хибаре.

МакКинли вскинула голову, подслеповато вглядываясь в даль — в конце коридора, сделавшего очередной поворот, забрезжил тусклый, желтый свет электрической лампы. Киллер напряглась, внутренне собираясь, и, продолжая освещать себе дорогу фонариком, в другой руке крепко сжала пистолет. Мало ли, какие сюрпризы ее могли здесь ожидать…

Железная дверь, подозрительно крепко державшаяся на своих петлях — киллер была уверена, что Майлз заменил конкретно эти петли в первый свой визит сюда — отворилась тихо — без скрипа и даже без ключа, стоило только с силой толкнуть ее плечом, пропуская в небольшое помещение озирающуюся по сторонам Джей.

Первое, что бросилось ей в глаза — это были жуткого вида тиски и клещи, заботливо развешанные по стенам в каком-то странном, но не лишенном логики, порядке: все инструменты, находившиеся на уровне глаз, были тщательно вычищены, и зловеще блестели в тусклом свете, маня своей новизной. Все остальное, что висело чуть выше, было старым, грязным, покрытым в некоторых местах омерзительными бурыми пятнами то ли ржавчины, то ли крови. В углу, прямо возле двери, валялся устрашающего вида мясницкий топор; над ним, на вбитом в стену гнутом гвозде висел фартук, до пояса испачканный застарелыми кляксами — в этот раз сомнений не было — крови. По спине МакКинли невольно пробежал холодок, а выбросившийся в кровь адреналин заставил сердце биться быстрее — кажется, коридор привел ее прямиком в камеру пыток.

Джей бросила свой рюкзак на стоящий возле одной из стен деревянный верстак; туда же отправилась и прихваченная с заднего сиденья машины куртка Карданвала; сумка с оружием была с превеликой осторожностью поставлена на пол — винтовка определенно еще пригодится киллеру. Однако сейчас женщину занимало нечто другое: словно хищник к жертве — так же предостерегающе, до одури медленно, но с нескрываемой злой насмешкой в каком-то, по-животному голодном, жадном до чужой крови, взгляде — МакКинли подходила к прикованной цепями к вбитому в стену штырю, забившейся в самый угол и отчаянно желающей слиться с окружающей обстановкой, бледной, как полотну, испуганной ДеЛюкс. Киллер смотрела на агента, хлопающую своими огромными, зелеными глазенками в обрамлении длинных пушистых ресниц, и ее лицо, и без того, должно быть, застывшее в леденящей душу гримасе жестокости, искажалось, словно жутким шрамом, отвратительной усмешкой. Холли от этого зрелища невольно бросило в дрожь.