Мужчину отчаянно лихорадило, ноющая головная боль почти не отпускала, а Грэм лишь молча глядел на товарища, не зная, чем может ему помочь. В два широких шага преодолев разделявшее их расстояние, Грэм присел на край постели друга, глядя в неприкрытым беспокойством в зеленых глазах сверху вниз. Эйсер попытался скривить бледные, почти бескровные, с нездоровым синюшным оттенком, губы в подобие своей обычной, чуть насмешливой, улыбки. Крепкое рукопожатие лишь ненадолго облегчило только моральные муки, будучи не в силах улучшить чужое физическое состояние.
Эйсер и Грэм всегда были закадычными приятелями, не разлей вода, и хоть добрую половину их повседневного общения составляли колкие шуточки и подтрунивание друг над другом, дружбе их можно было позавидовать. Ни сумасбродство местного королька, ни пули Британского агента, ни корыстный умысел, ни даже женщина не пошатнули этой многолетней, удивительно крепкой для такого типа людей, дружбы. Однако нынешнее состояние Эйсера все больше вгоняло Грэма в такую же серую, как и все окружающее, тоску. Оказалось, что человеческого в них, все же, не меньше, чем в ком бы то ни было.
Лиам Хьюго долгим, задумчивым взглядом сверлил каменную стену напротив, ощущая спиной холод и неровность поверхности, на которую он сейчас опирался. Удивительно оказалось чувствовать себя почти свободным, сжимающим руль гоночного автомобиля с ярко-зелеными цифрами «34» на боку. Ли мог бы поклясться, что ни разу за годы работы на Цета, он не был более счастливым и — что самое странное — живым человеком.
После того, как МакКинли хладнокровно застрелила его брата — Александра, Лиаму вдруг стало гораздо проще жить. Наконец, он смог выйти из тени близнеца, выделившись из общей серой массы всей рабочей силы, нанятой Цундаппом, и даже принять какое-никакое участие в операции.
Всегда же приятно осознавать собственную значимость, ставя себя чуть выше остальных людей, в этот момент становившимися абсолютно далекими, безликими, в то самое время, когда ты сам казался бы им недосягаемым. Разное мировосприятие, разная оценка со стороны, разное отношение.. Хотя, конечно, смерть Алекса чем-то неприятным все же отозвалась в глубине грудной клетки, в тот самый момент, когда Ли понял, что оборвалась последняя, связующая с домом ниточка.
Все немногочисленные домашние воспоминания так или иначе оказывались связаны с братом, а как можно отчетливо помнить, а уж тем более, возвращаться, после того, как часть твоих воспоминаний попросту превратили в ничто? Без Александра дом все равно не был бы домом. Однако, говоря начистоту, Ли уже успел забыть, какой он, их дом.
Хьюго бросил быстрый, немного печальный взгляд на сокамерника. Иван — единственный русский, работавший на Виктора Хьюго, сейчас сам на себя похож не был. Такой же, потерянный, оторванный от дома, готовящийся стать вечным узником Туманного Альбиона, как и они все, кто по свобственной глупости или неосторожности оказался втянут в это дело.
Непрекращающийся дождь и мысли, которым как-то внезапно дал волю, угнетали Ивана, заставляя его поддаваться навеваемой погодой меланхолии. Если бы их план удался, получив обещанную сумму, Иван хотел бы, наконец, вернуться домой, в Россию. Ничто сейчас не манило его сильнее, чем бескрайние изумрудные и золотые поля родной страны.
Находясь в самом центре Лондона и пркрасно осознавая свою дальнейшую судьбу, оба — и Лиам, и Иван, мечтали, хоть на мгновение, в последний раз увидеть родину: один — Сербию, другой — Россию.
Карданвал не особо скучал в одиночной камере, про себя даже иногда веселясь тому вниманию, которое оказывали здесь его скромной персоне. Процедура смены караула казалась особенно занимательной, учитывая, какие усилия прикладывал начальник тюрьмы, опасавшийся, что Майлз, используя свои, далеко не заурядные, умственные способности, найдет способ и, может, даже умудрится просочиться в щель между рамой и оконным стеклом.
Времени для размышлений у бывшего магната теперь было предостаточно, а потому он мог раз за разом прокручивать в голове свой план, в котором, видимо, все же остались значительные «дыры», раз их идея провалилась с таким оглушительным треском. Подумать только, его раскусил какой-то деревенский простачок, у которого ума, как тормозных усилителей в болиде Формулы 1. А уж логики так и вовсе меньше, чем свободного пространства в кокпите… Но, видимо, в действительности все оказалось настолько прозрачно, что обо всем догадаться смог даже такой недалекий человек, как Мэтр.
Карданвал ошибся во многом: в постановке цели, в путях ее достижения, даже в выборе людей, с которыми ему предстояло долгое время работать бок о бок, он не проявил должной компетенции, хотя мог бы задуматься о том, что при первой же возможности многие из них полностью выйдут из-под контроля или разбегутся, как тараканы от тапка.
Конечно, их связало дело — общая цель, желанная, но оказавшаяся недостижимой. Процветающая круговая порука часть из них, естественно, подвела под трибунал, часть погребла под своими непрочными стенами, а еще нескольким людям — таким как Отто и сам Майлз — перечеркнула все, долгоидущие планы и перспективы. Добровольно согласившись облачиться в метаморфические кандалы, они все, как выяснилось, оказались скованы одной цепью, пойдя друг за другом прямиком на дно, когда пришло время утопать. В их обществе не было целостности и взаимопомощи, которые, возможно, могли бы вытащить на поверхность хоть треть заговорщиков.
Конечно, пока Цет и остальная шушера коротали дни в Лондонской тюрьме, оставался на свободе единственный человек, обещавший магнату спасение от самого себя. Майлз ожидал слушания в суде, тихо посмеиваясь над собственной глупостью, которая призвала его довериться этому дьявольскому отродью — этой женщине, вскружившей, не по своей воле, правда, бывшему магнату голову. МакКинли не поймали. Она сбежала по его указке, затаившись и терпеливо выжидая своего часа.
Карданвал знал, что они еще встретятся. Джей была человеком дела, никогда не бросая слов на ветер, поэтому ему оставалось только ждать, когда его вновь вызовут в суд, чтобы вынести окончательный приговор.
Всем сердцем МакМиссл ненавидел бумажную рутину, которая могла погрести кого угодно под своими немыслимыми объемами. Протоколы допросов, показания, жалобы — все должно было быть зафиксированно с той самой дотошной скурпулезностью, которой так гордился Финн и которая уже не в первый раз играла с ним злую шутку. Сколько же бумаги и чернил переводилось каждый раз, когда кто-либо из таких неудачников, как Карданвал переходил дорогу не тем людям, и сколько же нервов тратилось на этих никчемных людей, возомнивших себя слишком успешными и умными, чтобы безболезненно вращаться в мире криминала и думать, что все всегда у них будет так, как они прикажут!
Низменное желание лично вытряхнуть из Цундаппа его мерзкую душонку сменилось вполне справедливой ненавистью к организатору всего этого безобразия, на котором до суда МакМиссл мог бы отыграться по полной: ни его псевдо-благородство, ни годами тренированная выдержка не могли бы теперь сдержать пробившуюся, наконец, одну-единственную эмоцию — дикую, всепоглощающую, кроющую глаза красной пеленой. Справедливость не могла бы восторжествовать даже после вынесения приговора судом — они поступали по закону, не по совести. По совести следовало бы заставить Карданвала прочувствовать все то, что выпало ранее на долю несчастного Турбо, чье изуродованное, расчленненное, тело болталось теперь на дне Тихого океана — рыбий корм, не более; хотелось отомстить за Рэдлайна — за сломанные перед смертью кости и за издевательски сожженное в его же собственном Мустанге тело, за Тумбера, которого хладнокровно отравили, заставив умирать в муках в течение почти пяти часов. Да за собственные потраченные нервные клетки, в конце-концов, и за страх начинающей напарницы, успевшей, может быть, уже попрощаться с жизнью. Сколько бы сил Финн не прикладывал к поискам ДеЛюкс, и в информационном, и в поисковом отделах лишь недоуменно разводили руками, будучи не в силах показать видимый результат в довольно небольшие сроки и выдать хоть что-то, относительно вразумительное.
