Что-то неприятно обожгло щеку и боль запульсировала еще и над левой бровью, но подняться на ноги и дойти до ванной, чтобы обработать порезы от стекла казалось чем-то ирреальным.

Единственное, что женщина запомнила, перед тем, как окончательно отключиться — это недобро усмехающееся лицо склонившегося над ней Карданвала, гротескно вычерченное на фоне темной комнаты светом огромной, белой Луны, чей яркий диск вот-вот был готов скрыться за низкими, черными облаками, предвещающими скорую грозу…

========== Часть 9 ==========

Комментарий к

Предупреждения: Воспоминания; Дети; Детство; Становление личности; Повествование от первого лица

Я с детства слышал, что воровать — это плохо.

Особого значения этим словам я не предавал, просто знал, что если вещи старшего брата, взятые мною без его разрешения не вернуть на место до того, как он вернется со школы, мне несдобровать. Отец никогда не давал мне спуску, едва только заслышав о том, что я непроизвольно тянусь к чужому.

«Воровать — нехорошо» — думал я, однако, ту ручку — в темно-синем металлическом корпусе, тяжелую, с золоченным ободком по середине — которую я взял у одноклассника, я ему так и не вернул. Отец не знал, что это чужая ручка, а я прятал ее, словно это самая ценная вещь, что была у меня. Она лежала в старинной жестяной коробке, которую я прятал под половицей — гнилой и старой — ее можно было поднять, только если сдвинуть мою кровать, а родители этим не занимались. А я, ночью, когда брат засыпал, залезал под кровать, поднимая эту половицу и подолгу рассматривал эту ручку, крутя ее между пальцев и прижимаясь щекой к гладкой, холодной металлической поверхности. В те моменты мне казалось, что чужое брать можно, только если очень хочется.

«Воровать — нельзя; воровство — это грех» — тихим, усталым голосом повторял отец, глядя мне в глаза, извлекая из шлевок широкий кожаный ремень и складывая его вдвое. Моя мать — усталая, вечно бледная женщина с тонкими, как палки, длинными руками и грустными, почему-то бесцветными, глазами — в такие моменты отворачивалась от меня, прижимая большими белыми ладонями голову младшего брата, сидевшего на ее коленях к своей плоской груди и гладила его по волосам. Брат никогда не проявлял любопытства, что же там происходит за его спиной, а только жался к матери, никогда не чувствуя исходящих от нее заботы и тепла.

Я не могу назвать отца излишне жестоким по отношению ко мне. Я всегда знал, за что именно мне попадет в этот раз, никогда не отрицая своей вины. Старший брат удивлялся, глядя на меня, ведь наказания отца я старался сносить если не молча, то никогда не защищаясь.

Я прекрасно осознавал последствия собственных поступков, но если «преступление» удавалось скрыть — я ликовал; если отец, все же, узнавал о моем проступке — я молча выслушивал его короткий монолог, а затем стоически терпел побои, не опускаясь до того, чтобы просить пощады.

По мере моего взросления, «сокровищ» в моей жестяной коробке становилось все больше. Ручка, открытая пачка сигарет из портфеля одноклассника, старинная немецкая зажигалка, золотая брошь без одного камня, серебрянная цепочка и горсть монет, которые я вытряхнул из чьего-то бумажника, который так удачно оказался в моих руках, когда я возвращался на автобусе домой. Все это тщательно пряталось мной, изредка извлекаемое из тайника и разглядываемое с особым трепетом. Мое мастерство вора-карманника росло, хоть и никогда не походило на клептоманию — я не стремился утащить все, что плохо лежит. Гораздо интереснее для меня было увести понравившуюся мне вещь из-под чужого носа, нежели брать все без разбора.

Однажды вечером, накануне моего дня рождения, к отцу пришла разъяренная соседка. Я и подумать не мог, что причиной ее гнева могло стать мое поведение, однако, оказалось, что она ехала днем со мной в одном автобусе и видела, как я вытащил из чьего-то кармана кошелек. Она долго что-то кричала, размахивая руками, пока мать, наконец, едва слышно, не попросила ее удалиться. Затем она взяла моих младших братьев — к этому моменту их было уже двое, и увела в свою спальню. Отец позвал меня в гостиную, где очень долго рассматривал, откинув голову слегка назад — в свои почти шестнадцать я был уже выше него — а затем привычным движением достал ремень.

Два дня после той порки я не мог подняться с кровати. Отец был в ярости, и уже привычная мне экзекуция длилась намного дольше. Чтобы я, наконец, запомнил, что чужое нельзя брать, он с чувством отлупил меня тяжелой металлической пряжкой по рукам, от чего на всю жизнь у меня остались страшные рубцы. Но после того инцидента — единственного на памяти всей нашей семьи — ремень оказался заброшен в кладовку и никогда больше его не брали.

Через три месяца, в один из самых холодных дней декабря, пришедшийся как раз на канун Рождества, умерла мать. Я помню ее бледное лицо с синюшными губами и сложенные на груди в нелепом прощальном жесте руки-палки. Она была так страшна, но при том казалась еще более несчастной, нежели при жизни.

Увидев мать в гробу я понял, что ненавидел и ее, и отца, и трех своих братьев всю жизнь.

В неполные семнадцать лет я сбежал из дома, зная, что меня никто не будет искать, а потому мир предо мной лежал как на ладони — простой, уже понятный, но невероятно огромный.

«Воровать — плохо» — святая заповедь отца, вкладываемая им в мою голову с детства стерлась очень быстро, когда я понял, что без навыков вора-карманника и без нормального образования мне не прожить.

Умом обделен я не был уже тогда, а потому, подговорив моего лучше друга — Гаспаро — который, как и я, только-только окончил школу, я решил делать деньги именно на том, от чего меня так отчаянно старался отучить отец — на воровстве.

По началу мы с Гасом подрабатывали в мелких кафе, нередко шмоная по чужим карманам. Мы жили в комнате, которую сдавала престарелая немка, питались чем придется, а на оставшиеся — лишние — деньги покупали дешевые сигареты, из которых то и дело высыпался табак — больше, правда, по вкусу напоминающий опилки — и дрянной алкоголь. Как и всем детям, кто в семнадцать оказался на улице, нам хватало и этого с головой.

Но вскоре пришлось крутиться, проворачивать мелкие аферы и махинации, стараясь нажиться на всем, на чем возможно. Жизнь свела нас с Тумбером — французким моряком-контрабандистом, который привозил товар, а мы сбывали его по черным рынкам. Но этого было мало.

Одолжив у француза немного денег, мы с Гасом тайком отплыли на корабле контрабандиста в Европу, оставив родной мне Туманный Альбион за спиной. В Европе, подделав документы и подправив внешний вид с помощью театрального грима, мы долгое время обчищали ювелирные салоны, заменяя настоящие камни в изделиях на подделки, поставляемые Тумбером. Настоящие драгоценности он продавал, а прибыль делили на троих.

Однако, в Италии нас постигла неудача — родня Гаспаро, на которую мы нарвались совершенно случайно, заставила его одуматься, взяться за ум, и, подсуетившись, они определили его в одну из лучших медецинских клиник Порто-Корсо, где, пройдя пятилетнюю практику, но так и не имея настоящего диплома, доктор Гаспаро Пеларатти работает до сих пор и при этом имеет весьма общирную клиентскую базу и множество благодарных пациентов.

Мы с Тумбером остались вдвоем, но отложенных мною денег хватило бы для того, чтобы начать играть в одиночку и по крупному. Прикрываясь фальшивыми личностями, я довольно быстро раскрутился в торговой сфере среди таких же нечистых на руку безнесменов, как я.

Поставив себе почти недостижимую цель — стать к сорока годам мультимиллионером, я пошел по головам, шокируя всех своим упорством, чуждым обычно людям в двадцать пять лет. Однако цель, как выяснилось, оказалась вполне достижима.