Выступать предстояло в Китайском театре в Царском Селе. Этот разрушенный ныне сказочный театр, стоял среди китайской деревни, построенной по капризу Екатерины Второй. Этакий оазис восточной экзотики межу высоких стройных сосен, казавшихся из-за своих слегка завитых кверху крон, крышами высоких китайских пагод. Постройки восточных мандаринов Поднебесной в сердце вотчины Российской Императрицы.

Давали, разумеется, верх благопристойности – балет «Лебединое озеро». Анастасия танцевала в па-де-труа с ведущими танцорами Мариинки – Фокиным и Седовой. Восторг от встречи с настоящими гениями сцены перекрывал все остальные ощущения. Это неслыханное везение для молоденькой девочки быть среди настоящих звезд! Каждая репетиция как новогодний праздник. И где? В Китайском театре! Это безумно и неповторимо волшебно.

Но на самом спектакле от волшебной атмосферы не осталось и следа. Публика заняла свои места, поправляя безумно дорогие украшения, перья и манто у женщин, золотое шитье и ордена на мундирах состарившихся в основном мужчин. Зал успокоился. И после долгой паузы появился Николай Второй с супругой и французский Президент.

– Слава Государю!

– Слава Франции!

Зал вскочил, зашелся в бурных аплодисментах и рукоплескал добрые пять минут. Аплодисменты стихли лишь потому, что начался спектакль. Нет, не «Лебединое озеро». Спектакль начался в царской ложе и все внимание публики было приковано исключительно к ней. Музыка и танцоры ни для кого не имели никакого значения. Казалось, можно было выпустить на сцену лягушек и зал с той же сосредоточенностью смотрел бы вперед, на самом деле стараясь понять, а что же происходит там – сзади, в ложе у Государя. Словно у всех на затылке вырос третий волшебный глаз. Публика иногда оглядывалась, иногда перешептывалась, но можно было поклясться, что никто не думал о балете.

– Что Государь?

– Как Он?

– А Француз?

Николай Второй был занят разговором с французским Президентом. Тот был не в духе и мало обращал внимания на сцену. Что-то меж ними не складывалось и требовало его капризно-негативной реакции. Царь из солидарности тоже не обращал внимания на спектакль, стараясь развеять хандру француза неким разговором. А все остальные, даже если они и очень хотели бы, не могли ободрить артистов живым выражением своего внимания. Этикет!

Остальные-то ведь тоже играли. Они играли, будучи актерами в театре Одного Зрителя. Сидели надутые от важности, с капризно-надменными выражениями лиц, словно от их надутости и впрямь зависел результат переговоров в царской ложе. И Государя, наверное, немало забавлял этот спектакль, что шел не на сцене, а в зале. Но опять же этикет и дурное настроение француза не позволяли ему хоть как-то на него отреагировать.

Спектакль шел почти три часа.

И все это время зал жил своей жизнью, а сцена – своей. И между ними как бы висел прозрачный занавес, абсолютно не проницаемый для эмоций.

В итоге, сверкающая бриллиантами публика ни разу не снизошла до аплодисментов, оставаясь холодной, немой и пассивной. И артисты выступали перед залом мертвых или замороженных, застывших в свете многочисленных свечей. Действительно, представлен был весь Двор и в присутствие Государя никто не смел первым захлопать в ладоши. Да что там захлопать?! Никто не смел сменить выражение лица на иное, нежели у Государя. А тот вежливо подстраивался под деланно озабоченного недовольного француза.

И было совершенно не смешно. Просто прискорбно, трагично и глупо.

У Насти впервые возникло леденящее кровь ощущение этой бездонной пропасти между картинами жизни, которые они изображали на сцене, и элитной надутой от важности правящей кастой, застывшей в зале в блеске золота и бриллиантов. И даже подарки в виде коробочек конфет от Императора, переданные каждому актеру после спектакля, не сгладили это новое и ужасное для нее ощущение.

Анастасия заплакала.

– Не надо детка. Не плачь. С «ними» так бывает. Сегодня холодно. Завтра будет иначе. Они – господа! – пытался успокоить ее проходивший мимо Фокин.

А директор труппы прошипел зло:

– Красавина, немедленно вытрите слезы! Вас могут пригласить в царскую ложу. Там же Президент Франции! Что это за распущенность?

На Анастасию впервые повеяло леденящим до озноба холодом надменности высшей власти, и она не на шутку испугалась. Она пока не понимала, чего именно, испугалась. Но острый приступ страха пронзил ее насквозь, от темечка до самых пяток.

Она в один миг поняла, кем ей суждено стать – фарфоровой статуэткой. Ровно так к ней будет относиться это общество – как красивой и дорогой игрушке. Но не более. У тех, кто правит миром нет и сотой доли тех чувств, которые она себе воображала обязательными для живого человека! Тем более – для человека голубой крови.

***

Итак, что случилось, то случилось.

И что бы Анастасия теперь ни хотела и о чем бы не думала, её жизнь как жизнь комнатного цветка неразрывна с горшком, связана отныне будет с царским Двором, состоящим из порочных, по большей части, восковых безжизненных фигур. Фигур, посвятивших свою, мало кому полезную жизнь соблюдению или нарушению традиций света и этикета. Она к этому миру стремилась. И ужаснулась тому, что увидела, когда попала в его окружение. Но другого мира и другой цели на всей планете для нее не было.

– Милочка, а балет – это придворное искусство, – наставляла ее Надежда Бурляев, – Так в любой столице Европы. Так в диких пока Соединенных Штатах, которые только учатся стоять на пуантах. В Африке танцовщицы – это лишь часть гарема у вождя племени.

– Но почему так?!

– Для непросвещенных купчишек балет неинтересен. Они лучше водки выпьют. А интеллигентной публике – недоступен. Балет – это очень дорого.

– Как жаль! Для Двора так страшно танцевать.

– Неправда. Достаточно понравиться Великим Князьям или одному из них, и публика будет просто рукоплескать из желания им понравиться.

– Это же стыдно!

– Что ж, милая. «Любишь ледок – люби и холодок!» Но помни одно – хороших людей всегда больше, чем плохих. В любом деле. Их надо только замечать.

***

В этот же мир, но совершенно с другого хода стремился и Николай. Его открытия Двора не были пока такими обескураживающими. Может быть потому, что он не видел его еще в такой проявляющей его подлинную натуру концентрации?

День шел за днем и было удивительно, что герои наши до сих пор не встретились друг с другом. Очень уж узок мир молодой петербургской знати, в который оба они отчаянно стремились и благодаря воле судеб и своему упорству уже сумели попасть.

Фортуна ждала удобного случая. И случай этот, разумеется, представился.

Все произошло в день именин Николая Второго. В честь этого праздника все три столичных императорских театра по традиции устраивали специальные утренние представления для учащихся Санкт-Петербурга. Огромные самовары кипели в вестибюлях и даже у входа на сцену. Всем, кто пожелает предлагался бесплатный чай со сладостями. Особо востребованным угощением было прохладное ароматное миндальное молоко.

– Угощайтесь любезные, любимое лакомством Государей! И Николай Александрович, и отец его покойный – Александр Третий – очень миндальное молоко уважали. Царский напиток!

Театры выглядели крайне необычно: масса детей, молодежи, ложи заполнены девочками в голубых, красных, розовых форменных платьях с белыми пелеринами. На галерке располагались в разнобой одетые учащиеся общедоступных школ. В партере чинно рассаживались мальчики: лицеисты, учащиеся гимназий, кадеты Павловского и Константиновского военных училищ. И, конечно же, привлекали к себе всеобщее внимание гардемарины Императорского Морского шляхетского кадетского корпуса, блиставшие золотым и серебряным шитьем на угольно-черных парадно-выходных мундирах.

Ох уж эти парадные мундиры!

– Господа! Запомните, кадет и гардемарин не носит парадную форменную обувь, выдаваемую ему баталером корпуса. Обувь – это отражение личности офицера.