– Триста рублей за пять литров – все же перебор, – корчась и кашляя после глотка, подытожил Никита. Кеша забрал бутылку, осушил ее наполовину и только шмыгнул носом, точно закусив.
– Пятьсот рублей или десять тысяч, – в житейской манере отвечал Кеша, – в чем разница? Во вкусе? Морщимся от него, а к третьему глотку уже не замечаем. Брехня сивая эти цены. Вся затея-то в опьянении! Деяниях без веских поводов. Освобождении от придуманных собой же оков, которые кажутся из титана, а на деле бумажные.
– Предлагаешь мне стать алкоголиком?
– Ни в коем разе, – Кеша запрокинул голову и посмотрел на Никиту снизу вверх. – Предлагаю переставать набивать себе цену перед бездомным и пить, что дают.
Его улыбка казалась настоящей. Без подхалимства, наигранности и другой мишуры. Как если бы у улыбок существовал один общий шаблон, от которого пошли ее разновидности, и по иронии достался он бомжу.
Никита сморкнулся, попав зеленой кляксой на кроссовок, и понуро вздохнул, вспомнив, что купил их только вчера. Кеша оттянул шарф, протер обувь, обтер его об траву и накрутил на шею.
– Что с лицом? – спокойно спросил он.
– Ты мне только что ногу своим шарфом вытер.
– Верь на слово, это не самое ужасное, что он вытирал, – Кеша почесал за ухом. – И не о том балакаешь, – он спустился вниз, лег на траву и предложил алкоголь Никите. Тот, морщась, отказался. Тогда Кеша допил остатки, дунул в бутылку, закрыл ее крышкой и подложил под голову.
– Откуда в округе столько собак? – предвкушая вопрос, Никита специально сменил тему.
– От людей, откуда ещё? Кой не одуванчики расти там, куда ветер додует. Берут их на год, а потом выбрасывают. Видал ошейники? По мне так лучше б усыпляли.
– Хм. Они сразу так звереют?
– Не сразу. Сначала щенячатся к людям, а потом дичают. Привыкают, стало быть. Выброшенные то ещё ниче – наученные, старые порядки из них не вытянешь. А вот щенки – это ублюдки одним словом. Такие ни ласки, ни любви не знали, да надежда на приют им не привита. Коль свезло – забирают кто подобрее, а нет, вон в стаи собираются. Таких ловить да в питомники и туда же, – он махнул рукой, – в сон.
– Или лопатой, – усмехнулся Никита. – Я тебе жизнью обязан.
– Че уж там. Сочтемся.
– Откуда такие приемчики? На монаха Шаолиньского ты не смахиваешь.
– Все-то ты понимаешь, – вяло ответил Кеша. – Я же не всегда бездомным был. В твои годы я на высшее отучился… и запил. Не помню уже, почему. Чушь пади несусветная. Наделал всякого. Учился тоже всякому. Что-то не забыл еще, – Никита поежился.
– Ты как тот пес, которого выперли.
– Сам ты пес, – резко ответил Кеша. – Не гнали меня, сам я ушел и жалоб не имею. А ты лучше говори, что за думу думаешь? И темы давай не переводи.
– Ага. Думу, с которой у нас бурный секс, где я постоянно снизу, – вяло ответил Никита.
– Чем снизу плохо? Лежишь себе, наслаждаешься видом, подергиваешься время от времени, чтоб поясница не затекла, – Кеша гаркнул со смеху.
– И то правда, – Никита заулыбался. – Я же тоже, получается, вышку закончил. Пять лет в гнезде на тысячу человек, и конец. Мир. Два года думал: «Дальше-то куда?» Потом успокоился вроде. Думал, само все придет. Жена найдется, работу уже предлагали, а сюда приехал, и накатило как-то, – через пару минут тишины зевающий Никита собрался уходить, но Кеша внезапно заговорил:
– Думать – это вещь полезная, главное – не переусердствовать, – он открутил крышку, спустил немного воздуха из бутылки под головой и закрутил обратно. – Но тебя же не то заботит. Я же вижу.
– Не думал, что бомжи такие проницательные.
– А я не думал, что такой кабан думать может. Не шибко-то ты со своим спасителем добр.
– Извини, – Никита потер больную коленку через новую дыру на джинсах. – Просто не самая моя любимая тема.
– Как хочется. Сам не говоришь, а лезть не вздумаю, – он чихнул и вытер нос рукавом. – Надо понимать, людей с такими же проблемами, больше, чем нужно – то есть число много больше нуля. Мало кто знает, что делать, а когда начинают делать нужное, не знают, как делать, – и страдают от того. Привыкают к страданиям и живут себе, два дня в неделю страдая ещё сильнее, потому что время свободное и мысли всякие лезут. А чтоб не лезли, пьют, – он снова замолчал, собираясь с мыслями. – В рамках вселенной мы – ничто. В рамках земли мы – ничто. В рамках страны мы – легко заменяемое ничто. В рамках дома мы – двигающаяся мебель. И если крыша вдруг обвалится, мы сломаемся, как шкаф с книгами. Единственный клочок земли, где мы что-то стоим, это квадратный метр, который мы занимаем. Пока ты будешь задаваться вопросам «что будет дальше?», всегда будет только «вчера» и никакого будущего. Изучай, оглядывайся, знакомься, отыщи цель. А коли нашел – стремись к ней. Ну или брось все, стань бомжом и гуляй, где вздумается, – с усмешкой добавил он, поднимаясь.
– Не, – не уделив даже минуты раздумьям, буркнул Никита. – Максимализмом тянет. Надо что-то более реальное.
– На не и суда не, – Кеша неряшливо отряхнулся. – Тогда найди работу и увлечение какое-нибудь, чтоб злоба таяла за этим делом, – он посмотрел на рваный рукав. – Хоть вязать научись, – Никита посмеялся. – А что? Благодарное занятие, между прочим. Ай!.. Не моего это ума дело, в общем. Я спать, – Кеша по ступенькам поднялся и добавил. – Ты это, не говорил Вите про хрусталь, будь другом.
Никита коротко кивнул и остался поразмыслить пару минут, по итогу просидев на крыльце до рассвета.
– Тебя очень сложно забыть, – коротко кивнув, ответил Иннокентий. – В том дело, что я работаю на нашего общего знакомого. Искренне рад приезду, но надо держаться правил.
Никита смотрел на него, как на один из экспонатов выставки современного искусства, – с приоткрытым ртом и желанием поглядеть на что-то понятное и знакомое. Кеша и раньше был в меру вежлив, но тогда от него веяло не какой-то дичью, а дюжим опытом и помоями, а под его истории хотелось постоянно доливать ему в рюмку. Иннокентий же выглядел чересчур приторно, хотя некоторые приятные мелочи вроде морщинистого лица или доброго взгляда сохранились.
– Сейчас спущусь, – Никита протер глаза с толикой надежды, что это сон, но когда открыл их, заметил уходящего Иннокентия.
Компания сидела за большим овальным столом, вроде тех, что стояли в замках из кино. За исключением того, что у этого две из восьми ножек сгнили, а их единственную функцию (исключая удары по бедным мизинцам на ногах) выполняли собранные в столб книги.
Скрипом ступеней Никита оповестил всех о своем прибытии. И без того вялый разговор тут же прекратился, и все машинально повернули головы к арке.
– Почему мы туда смотрим? – вполне логично задал вопрос Миша. Катя закатила глаза, скривив губы, но тоже задумалась.
Никита обошел Игоря, продолжавшего спокойно есть, скрипнул ножками стула, сел и коленом выбил Толстого с Шекспиром из стопки других авторов. Крышка стола прогнулась, выплеснув из тарелки суп на сидящую слева Катю. Сначала визг, подхваченный эхом из-за высоких потолков в полупустом зале, заставил всех зажать уши, а дальнейшее шипение покрыло спины сидящих гусиной кожей. Мертвой хваткой Катя взяла мужа за кисть и потащила с собой переодеваться.
– Я-то зачем?
– Мне страшно, – гаркнула она, и страшно стало всем остальным в комнате.
Никита, проводив их взглядом, потянулся вниз.
– Не напрягайся. Иннокентий соберет, – объяснил Витя. Слова пролетели мимо Никиты. Он приподнял горбом стол. Остальная посуда понемногу начала скользить к другому краю. Затем уложил книги и сел, хрустнув суставом в плече.
– Без сопливых.
– Как скажешь, – Витя протер губы салфеткой и посмотрел на дождь за окном. – Вот, возвращаясь к нашему разговору, – обратился он к Игорю. – Тебе нравится вот так жить?
– Как вот так?
– Не пойми неправильно, но у тебя не работа, а каторга. Стой да разливай одним и тем же, извиняюсь, мордам каждый божий день. Отпуска нет, по твоим же словам, зарплата – мизер. Тебе тридцать, а ты все в студента играешь.
