Женщина не стала прикидываться дурой или делать вид, что впервые слышит про тайную оуновскую власть – "провiд".

– Первый год проживете с радостью, что москалей нету и с надеждой на незалежность.

В темноте, в хате, фыркнул невидимый, вслушивающийся Богдан.

– … Второй год с радостью, что забрали только старшую дочку, вон ее глаза в окне… И с надеждой, что та из Германии живая вернется, без дитенка в подоле, без дурной болезни.

Женщина отступила на полшага, уронив руку с лампой вдоль тела, не замечая, как воняет суконная юбка, подпаленная на бедре горячим стеклом. Фитиль от резкого движения вышел из керосина, помигал, окутался копотью и погас окончательно.

– … Третий год с радостью, что живые. И с надеждой, что москали таки прогонят фашиста. Потому что младшая дочка от березовой коры на ветру шатается.

В хате загремело, покатилось ведро, мужик заругался.

Выскочила девочка – чистенькая, светлолицая, с нежной-нежной кожей, совсем не такой, как закоревшие пылью по поту жбаны танкистов.

Янка спросила:

– Дядько моряк, а как бы сделать, чтобы вовсе без войны? Совсем никак нельзя? Вы же взрослые, сильные все!

Матрос покачал головой, тоже отступил на пару шагов и сказал:

– Выходите уже, время.

И глаза его загорелись отблесками, и только уже отойдя на приказанные сто шагов, Богдан сообразил и обернулся: от чего вдруг загорелись те отблески? Луна вон, серпик тонюсенький, а лампа же потухла… Что блестело в глазах того черта? И почему жена утирает слезы, вцепившись в Янку с Галкой, как в последнее, позабыв даже любимицу Зорьку? Неужели той брехне комиссарской поверила?

Проводив хуторян взглядом, военмор побежал к танку:

– Чего копаешься, лейтенант?

Колесников, слышавший всю беседу, на грубость не обиделся: понимал, на что и почему злится матрос. Танкист распрямился, выдохнул:

– Бинты погасли, взрыва нет!

– Гранатами забросай, я прикрою.

Отбежали еще на пару шагов; лейтенант, чуть не плача, забросил в открытый люк двухкилограммовую банку РПГ-41.

– Ложись!

После взрыва, когда башня лежала на дороге сковородой, а безголовый танк полыхал на всю округу, лейтенант и моряк вылезли из кювета. Лейтенант огляделся, а моряк, стряхивая мусор, внезапно сказал в никуда:

– Тогда я боялся вмешаться, потому что опыта не имел. Теперь я боюсь вмешаться именно потому, что представляю, как наломаю дров.

Взял свой пакет и поглядел на него с явным желанием скомкать и порвать; блики от горящего танка прыгали по толстой целлулоидной обертке. Света лейтенанту хватило, чтобы заметить напрягшиеся плечи моряка.

Матрос выпрямился, сунул пакет опять за спину, за ремень.

– Так или этак – зачем я тогда вообще нужен? Свидетель канона как свидетель убийства: все видел, но ничего не сделал?

Моряк засмеялся нехорошо, невесело, и нисколько не удивился такому смеху лейтенант Колесников: наслышался уже, насмотрелся… И всего-то за четыре дня. Очень уж не походила начавшаяся война на обещанный поход "малой кровью по чужой территории".

– Нет, порочна по самой сути эта формула бытия… – моряк встряхнулся, потянул Колесникова за рукав:

– Догоняем наших. В самом деле, у меня же одних волшебных палочек девять штук. Не считая ракет.

Ракеты дошли наутро.

Сначала испарилась рейсхканцелярия. Примерно в те же секунды – Вольфшанце, где как раз находился фюрер. Несколькими мгновениями спустя – штаб сухопутных сил в Цоссене, а потом и штаб кригсмарине, и штаб люфтваффе, и подшипниковые заводы, и дамбы на Руре, и неприметная квартирка в предместье, где заночевал Гиммлер, и еще, и еще, и еще – все, что хронотентакль нарыл в интернете будущего. По списку.

К полудню Германия осознала масштаб оплеухи, но так и не поняла, кто же это молодецки взвесил с правой. Молчали большевики, не хвастались англичане, американцы, казалось, и вовсе ничего не знали!

Дроны доползли только под вечер.

Но доползло их несколько тысяч.

Верхушку страны охватила эпидемия смертельных неудач. Взрывался бытовой газ. У машины прямо на автобане, на скорости больше ста, отлетало колесо. Самолет внезапно входил в плоский штопор. В кармане телохранителя ни с того ни с сего детонировала запасная обойма. Отказывали проверенные и только что собранные тормоза. В опробованной и трижды проверенной пище оказывался ботулотоксин. Проверяющие выживали, а Борман или Геринг нет, хотя пили все из одного бокала.

Через неделю страна тряслась в ужасе, ничего не понимая. Гестапо сбилось с ног, сажая сперва подозреваемых, потом подозрительных, а под конец просто кого попало – но эпидемия не прекращалась. Кончились маршалы, да немного их и водилось тогда в Германии: фон Бок, фон Лееб, фон Клюге, фон Рейхенау. Или он тогда еще только генерал-полковником служил? Да какая разница, кто в каком звании, главное – кто в чьем списке. Кончились крупные политики. Настал черед генералов и районных рейсхляйтеров, комендантов концлагерей и повелителей зондеркоманд…

Выжил только Мюллер: старый полицейский пес вытащил приготовленные документы, побрился кусками, неровно, подложил в рваные ботинки нарочно подрезанные стельки, чтобы изменился рисунок походки… Вышел и пропал в миллионах немцев и фольксдойче, равно сотрясаемых ужасом.

На всех фронтах немцы прекратили стрельбу, вовсе ничего не понимая. Казалось бы – Москва рядом, только руку протяни! В котлах сотни тысяч недочеловеков, у границы захвачены десятки тонн снарядов, топлива, патронов, даже новенькие рельсы штабелями…

Но дома, за спиной, вскипает чертовщина похуже чумы! Не спасают ни карантины, ни радиопеленгаторы. Не видят концов ни гестаповские сыщики, ни абверовские умники, ни эсэсовские мясники!

А самое главное – молчат враги. Если все это дело рук большевиков или англосаксов, да пускай хоть американцев – самое время требовать и злорадствовать.

Но американцы даже прекратили сообщение с Европой, вместо помощи присылая англичанам поздравительные радиограммы. Дескать, Гитлер вас там уже не давит? Вот и отлично! Вот и сидите там, у себя. К нам не лезьте.

Потопим.

Дружба дружбой – но потопим, не спрашивая паспорта.

Черт знает, что там у вас происходит – не везите это "нечто" к нам.

Не надо.

Наконец, профессор Эйнштейн, сбежавший от строгостей расовой политики, прочитал собранные американскими службами свидетельства уцелевших, со вздохами допил остатки последнего в доме кофе и таки выдал статью с анализом траекторий ракет.

Удар наносили с орбиты. Снаружи. Из внешнего космоса. Оказывается, земляне на самом деле не одиноки во Вселенной. Настолько не одиноки, что соседям надоел шум над головой.

Вот, постучали.

Поскольку никакого иного разъяснения никто не осмелился дать, пришлось верить Эйнштейну. Сразу объяснилось гробовое молчание и большевиков и плутократов: допустим, признают они себя творцами ракетного удара, а истинный творец – там, наверху, на орбите, как в фантазиях Уэллса и статьях профессоров Оберта и Роберта, в смысле Германа и Годдарда. Глянет на эпигонов, обидится, и заровняет Москву под Берлин, под ровный слой щебенки, в котором даже камушки откалиброваны по массе.

Через месяц выжившие немцы перекрестились, дожгли остатки партбилетов и организовали процедуру денацификации. В строгом порядке, а как же иначе. Чтобы и земные и небесные соседи видели: покаялись, исправились, накрепко впредь запомнили, и детям заповедали. Точно заповедали, вот сертификат, вот учетная книжка, вот справка.

Плутократы с большевиками почесали затылки – возможно, что и друг другу, никто не видел, ибо секретные же переговоры. И взялись лихорадочно проектировать ракеты. Ядерные ракеты. Чтобы, значит, сразу в лоб.

А то мало ли, кто там еще постучит!

… Чтобы ворона убить, надо ружья зарядить…

Через десять лет планета превратилась в огромный военный лагерь. Китай раздербанили на зоны оккупации, а население этих зон поверстали в трудовые армии, а те армии выкопали под землей городов и бункеров на десятки миллионов человек, и продолжали копать.