Но поняла, что люди вокруг стали ее замечать.

Случайный забулдыга из подворотни перед посадкой в фургон точно увидел ее. Женщина из соседней машины на перекрестке обратила на нее внимание. Каким-то образом люди стали замечать ее, хотя она изо всех сил старалась быть как можно незаметней.

И она стала больше слушать, что говорят вокруг, хотя раньше она не обращала на эти летающие звуки никакого внимания. Иногда ее вывозили работать, но она все делала, как положено. Даже вроде жила, как почти нормальный человек. Ела, смотрела телевизор, занималась в спортзале, чистила оружие, снова ела. И так по кругу.

И думала о себе, старательно анализируя налипшие эмоции.

Тоска и горечь ей было давно знакомы, как и страх с паникой. Новые странные эмоции, названия которым она никак не могла дать, обескураживали и крутили разум, швыряя во все стороны.

Но она все еще не понимала, как их положено показывать.

На сто двадцатый день нечаянно услышала, как папа и Тайлер обсуждали Люка и Бена. Человека по имени Люк она тоже вспомнила. Все, что касалось этого Люка, помнила. И Люк ей не нравился. Папа и Тайлер обсуждали слухи касаемо Бена, которые она впитывала информацию как губка, хотя и понимала, что сказанное могло быть полной чушью.

В тот вечер ее снова усыпили.

Она снова ничего не могла с собой поделать — голову разрывало чудовищной тоской, пока ее не усыпили. Она понимала, что ведет себя как бездушный робот, но сказать окружающим, что лучше так, чем она бы пускала, как раньше, слюни и несла бред.

На сто двадцать девятый день неприятный Люк сидел с ними в самолете и вроде даже считался полноценным участником группы. На следующий день Люк осмелился явиться в тренировочный зал.

Только сказать ни слова не успел.

От него оттаскивал уже папа, удачной затрещиной возвращая ей относительную ясность ума. После Люк опасливо сторонился ее, никогда не оставаясь наедине с ней в одном помещении.

Сказать этому Люку, что тогда на нее нашло некое помутнение, заставившее броситься на него, не хватало сил.

Извиниться тоже никак не могла, каждый раз собираясь с духом, но молча отворачивалась при его появлении.

Услышанный разговор папы с Люком на сто восемьдесят четвёртый день о том, что Бен вернулся в город и желает работать, забивал в мозг раскаленные гвозди, пока она изо всех силилась сдержать рвущиеся наружу крики странной зыбкой радости.

И… она смогла сдержаться.

Крики не вылезли, а она просто вернулась к себе.

Но в подвале она завыла, прижав к лицу подушку. Вместе с незваной радостью пришел страх. Потому что так-то помнила, что она с ним сделала.

Сто восемьдесят четыре дня назад.

А еще она испугалась последствий.

Ведь Бен не помнил ни ее, ни того, что было, но зато она, наконец, полностью приняла тот факт, что слияние личностей прошло успешно. Эмоции и мысли той, другой, теперь были полностью ее. А еще боялась, что не сдержится, и первая бросится ему на шею, едва завидев.

В ответ получит лишь недоуменный вид.

Ведь Бен не будет ее помнить, от этого становилось еще тяжелее. С каждым днем все больше путалась в себе, слабовольно изредка подумывая, что лучше бы она оставалась такой, как раньше.

Раньше ее не мучало все это непонятное, что называлось моральными страданиями.

На двухсотый день она начала поднимать в себе воспоминания.

В эту же ночь она впервые за все время, что помнила себя, она ласкала себя до самого утра, упиваясь этими воспоминаниями. Истязала пальцами тело, пока не отключилась.

А проснувшись, снова испугалась.

На двести первый день она попросила папу дать ей ее таблетки. И папа беспрекословно отдал нераспечатанную баночку. На его лице было одновременно грусть и радость вперемешку с облегчением. Она снова и снова покрывалась холодным потом, глядя на бутылочку с таблетками. Вдруг решила, что с нее достаточно, и она больше не хочет мучений, но взятый в руки пузырек почему-то обжег ладонь не хуже кипятка.

Это стало окончательным переломным моментом. Пузырек через минуту лег в руку папе.

Нераспечатанным.

Папа лишь покачал головой… и ушел, горбясь, как под многотонным грузом. Она лишь смотрела ему вслед и корила себя за эгоизм. Только сейчас поняла, насколько ему было тяжело с ней. Тело внезапно заледенело, но смогла пересилить себя. Сумела догнать папу… и обнять его сзади. Это оказалось довольно сложно.

Гораздо сложнее, чем застрелить человека.

— Прости меня, папа! Прости, прости, прости. Я запуталась, папа. Помоги мне, папа! Папа! Папа! Пожалуйста! Помоги, пожалуйста.

Она не помнила, как они оказались в обнимку на полу. Но помнила, что пока она говорила и говорила, папа молча плакал. Плакал, когда она начала говорить. Неприкрыто хлюпал носом, когда закончила говорить.

А рассказывала она ему все-все.

С самого начала.

Рассказала, как она видела весь этот мир.

Как она поняла, что надо делать, чтобы хотя бы попытаться объединить личности. Рассказала, как поглотила третью тень, что даже права не имела называться человеком, как начала прогибать ту, другую, продавливать, намеренно ограничивая. Скудно описала, что натворила тогда в самолете в первый раз. Даже сдала с потрохами Тайлера, что тогда разрешил ей развлекаться. И как уже тогда понимала, что лажает по-черному. Рассказала, что растерялась и позвала на помощь ту, другую и временно смешалась с ней, чтобы исправить свои старые ошибки. На рассказе, что чувствовала, увидев в больничной палате мужчину, она ненадолго замолчала, не зная, как точнее описать все это. Но папа лишь тяжело вздохнул — и она продолжила говорить. Рассказала, как мучилась та, другая, решая свою дилемму. Трогать или нет того мужчину. Рассказала, что та, другая провела с ним ночь. Рассказала, что мужчина тоже знал о навязанной ему в голову установке. И что мужчина тоже страдал по ее вине. Но сказала папе, что она после помогла ему забыть обо всем, что касалось ее и той, другой.

С трудом, но честно призналась, что обе личности соединились.

И она теперь страдает эмоциями, но все еще не знает, как их выпускать наружу. На словах, что как ни странно, ее теперь все устраивает, и она больше не будет принимать таблетки, папа шептал, перебивая ее, что он согласен на все, лишь бы ей было хорошо. Успокаивающе шептал, что примет все что угодно, лишь бы ей было удобно. И снова заливался слезами, благодаря вслух бога, что она, наконец, смогла все это рассказать.

А она рассказывала и поражалась, как легко ей становилось.

Ей и в голову не приходило, что просто слова, сказанные вслух, могут так помочь ей освободиться из выстроенной ловушки непонимания и неумения.

Они провели весь вечер на холодному полу в обнимку.

В какой-то момент уловила шорохи.

По запахам сразу узнала Тайлера и Финли, почти бесшумно севших рядышком.

Пришедшие молчали и дальше говорила только она, выпуская наружу столько слов, сколько не говорила за всю свою жизнь. Рассказывала им всем то, что никогда никому не рассказывала. Объясняла папе, как себя чувствовала под таблетками, зная, что сзади сидят и внимательно слушают еще двое. Рассказывала Финли и Тайлеру, как она умеет закрываться от боли, и как ей было страшно на тренировках, что не сумеет выйти на тот уровень, который хотел видеть папа. Как вообще додумалась о слиянии личностей, придумав это решение после мультика про поросят и крокодила. Говорила о том, как ей раньше не нравилось что-то новое. Радовалась, что ее оружие возвращается к ней.

И говорила, как она любит. Папу, Финли. Тайлера. Любит всех, кто был все время рядом.

И любит Бена.

Рассказала, что любовь эта досталась ей в наследство от той, другой, как и прочие эмоции, раздиравшие ее все время на мелкие куски. Папа мог лишь качать головой, и тихо вздыхать, роняя новые слезы.

Рассказывала, пока не уснула на папином плече.

Проснулась с такой тишиной в голове и легкостью в теле, что почти вприпрыжку понеслась наверх. Папа сидел на кухне в окружении всех ребят. И даже Люк присутствовал.