И внезапно им обеим стало так тоскливо, что та, другая предложила… поорать.

Ну, просто сесть на пол и кричать.

Что угодно, как угодно.

Но хотя бы так выпустить всю безраздельную горечь и обиду той, другой. Первые же попытки орать во весь голос вырвали из глаз слезы, горло сразу начало сильно першить и болеть. Но она умела абстрагироваться от боли, что и не замедлила сделать и та, другая, с первых же криков запрыгала от радости глубоко внутри нее.

И подначивала продолжить.

Уже через минуту в подвал ворвались все кому не лень.

И все пришедшие на помощь могли лишь стоять и обреченно наблюдать, ибо подходить к себе она запретила. Вдоволь наоравшись, села за мониторы. Та, другая, довольно потирала руки, а незваные помощники по одному уходили, пожимая плечами. Ну да, им-то невдомек, почему она то кричит изо всех сил, то резко заткнувшись, сидит в кресле, как будто ничего и не было.

Следующий раз, когда она позволила себя начать выпускать скопившиеся эмоции, был уже второе утро.

И как сказала та, другая, второе утро без него.

Залившая душу тоска с трудом, но выходила через крики.

На пятое утро без него, Тайлер пришел с таблетками. Она совсем про них забыла, все держала в руке баночки, раздумывая. С одной стороны таблетки бы ей помогли жить лучше, но с другой стороны… она вдруг испугалась, что та, другая, обидится и снова спрячется. Если та уйдет, все ее старания пойдут прахом.

И она… спросила мнения у той, другой.

Вторая осторожно отказалась принимать таблетки. Вторая сказала, что если она начнет снова принимать все эти препараты, то будет очень плохо им обеим. Та, другая, честно призналась, что если она не будет на таблетках, дальше будет еще хуже.

Дальше будет тяжело.

И не факт, что потом все уляжется, и они смогут существовать если не в одном лице, то хотя бы смогут сосуществовать в одном теле. Но та, другая, тоже спросила, что им мешает попробовать. Если потом все пойдет под откос, начать принимать таблетки никогда не поздно.

Ну, или если совсем все будет плохо, пустить пулю с лоб.

Сидевший в большой гостиной Тайлер получил баночки обратно, на его непонимающий взгляд пояснила, что пока не намерена что-либо принимать.

С того утра она больше лежала и слушала ту, другую, что пыталась ей рассказывать обо всем.

И кричала, выпуская накопленные за день эмоции, больше пока ничего не придумала.

На пятнадцатый день без него Тайлер отвез ее к папе. Насколько она помнила, он был очень плох и не мог даже двигаться, но этот раз папа был просто в коляске. Почти весь день она провела около него, гуляя рядом по парку и слушая его вопросы, правда, почти не понимала, о чем он спрашивает, потому что все время думала о чем угодно. Запомнила только его последние слова, когда за ней приехал Тайлер.

— Милая, никто не будет смеяться над тобой, слышишь? Если ты спросишь совета, никто тебя даже не подумает осудить. Мы сможем помочь тебе, если ты сама этого захочешь. Слышишь? Что бы ни происходило с тобой, я все равно буду любить тебя, слышишь? Люблю и горжусь тобой, деточка.

Эти слова она запомнила отлично.

И та, другая тоже услышала.

На шестнадцатый день криков стало мало — вторая я предложила… что-нибудь сломать.

Она сразу согласилась.

Но не придумала ничего лучше как идти в спортзал и пытаться ломать вещи там. Мебель в доме ломать было нельзя, в подвале не было ничего ненужного. А гантели она будет ломать долго.

Зато теперь она с надрывными криками швыряла блины от штанг и раздирала в кровь пальцы, пытаясь сорвать обшивку с груш. Но зато потом целый день и целую ночь ей было очень легко и просто думать и слушать.

На двадцать девятую ночь она сидела и бездумно таращилась на свои мониторы. Припарковавшуюся новую машину она сразу заметила. Чужое авто было копией машины, что любила та, другая, а волна невнятной радости потихоньку поднималась в голову, хотя утром она уже разбила себе все руки и раздраконила горло криками.

И как она не старалась приблизить обзор, было непонятно, кто застыл за рулем. Это мог быть кто угодно, начиная от случайного человека, заблудившегося среди хитросплетения дорог и решившего заночевать прямо за рулем. А мог быть и чужак, захотевший осмотреться с плохими намерениями. Полночи играла с фокусировкой обзора, пока не смогла уловить очертания бледного лица.

При виде застывшего за рулем мужчины, невнятная радость переросла в ликование. Та, другая сразу узнала мужчину, без которого считала уходящие дни. Но та же, другая, остановила ее, едва она захотела выйти на улицу. Сама не знала, зачем ей вообще выходить к нему. Так и не определилась, прогнать она его хотела или пригласить в дом.

И пока она раздумывала, та, другая…. начала плакать.

Зачем она ревела, так и не смогла понять. В голове крутилось что-то непонятное и скользкое. И горькое, как перец.

Только к утру поняла, что именно там отдавало жжением на эмали зубов.

Если этот мужчина тут сидит, значит, либо он пытался вспомнить. Или пытался что-то для себя решить или понять. И еще было непонятно, может это папа его прислал присмотреть за домом, хотя в доме были Финли и Тайлер. Утром мужчина завел двигатель и уехал.

А ей стало очень одиноко и обидно.

В это утро та, другая, больше с ней не говорила. Просто перестала подавать хоть какие-то признаки, но она понимала, что та, другая все еще внутри.

Потому что ей передавались все ее эмоции.

В это утро ей стало так больно внутри, что она уже сама не сдержала крики. В это утро крики впервые не помогли. В это утро ей было настолько страшно, что она разбивала, все, что попадется под руки. Разорвала голыми руками всю одежду, что лежала под рукой, пытаясь выпустить наружу нечто болезненно-острое внутри себя.

Разбитые и разломанные вещи не помогли, как и крики, незваные горючие слезы тоже не спасли.

Дерганый рваными судорогами сон чуть успокоил.

Но вечером стало еще хуже.

Вечером Тайлеру пришлось ее усыпить.

Сквозь страшную пелену моральной боли она отлично видела, как меняются лица Тайлера и Финли. Видела, как они пытаются остановить ее. Но ничего не могла с собой поделать, дергаясь в агонии в крепких руках Тайлера, что удерживал ее в неподвижности, пока Финли колола успокоительное. От этой боли почему-то так и не получилось отрешиться.

Когда она очнулась со странной пустотой в голове, календарик рядом с кроватью показывал сороковой день без него. И хотя та, другая больше не говорила с ней, она продолжала считать время и называть это днями без него. Глубоко внутри она понимала, что та, другая, все еще рядом, хоть и не желает говорить.

Ее эмоции она все еще принимала.

На пятидесятый день Тайлер привез из больницы папу. Она даже не стала подниматься наверх навстречу — ей было отчего-то до ужаса стыдно. Неродной отец сам спустился к ней в подвал:

— Милая, я дома. Давай, мы просто посидим, и ты, может, захочешь рассказать все, что тебя терзает. Я выслушаю. Можешь плакать хоть весь вечер, я понимаю.

Папа сам сел к ней на пол, и так по родному гладил по голове, ероша спутанные волосы, что ей стало еще больнее и страшнее. И было горько, что она не может словами ему рассказать, что творилось внутри. Она и себе-то толком не могла разъяснить, что творится с ней, но с появлением папы дома ей стало намного легче.

Необъяснимо как, но ей действительно стало легче.

День шел за днем в относительном спокойствии. Папе требовалось вернуть форму и она, как могла, помогала ему, проводя часы на втором этаже рядом с ним.

На семидесятый день без него она поняла, что кричать уже вообще не помогает, ломать вещи тоже не было смысла. Потом уже одна занималась, без труда вспоминая папины уроки.

На девяностый день без него папа спросил у нее, может ли она работать.

Она могла.

На сто первый день она сидела на крыше недостроенного здания и расстреливала убегающих людей. Лишь попав домой, поняла, насколько были не просчитанными ее действия, но сразу поняла…. что ей все равно. И внутренние старые демоны ее больше не беспокоили. Никаких страхов, никакой паники. Ничего, что ей раньше мешало.