Из темноты его звал тихий шепоток.

Звал по имени, странно растягивая звуки. Просыпался с таким трудом, будто из болота себя вытягивал. Лапами притянул к себе ведьму раньше, чем вообще успел подумать об этом. Мельком успел понять, что спал весьма долго, потому что она успела помыться и зачем-то одеться. Легкий мыльный запах сливался с запахом ее кожи настолько хорошо, что захотел снова сожрать ее всю. Но сил спросонья хватило только ткнуться ей в шею и замурчать.

— Привет, моя родная. Я что, отрубился? Как ты, сладкая? Я… не сильно тебя… поранил?

— Все хорошо, Бен. Хей, Бен. Послушай…

— Я тебя внимательно слушаю, сладкая.

Да уж, его голосом сейчас только нежности говорить. Охрип, словно это он тут полночи кричал. И ведь почти не соврал, что слушает. Чувствовал себя, как на облаке. Жизнь казалась удавшейся. Его уже завлекло в омут уютного тела рядом, и он был готов к продолжению марафона.

Но пришел он…

Страх.

Смутный, невнятный. Какой-то даже мелочный.

Но страх он узнал сразу.

Потому что ведьма была явно слишком напряженной. Неотзывчивой что-ли. Как-то уж слишком монотонно, как на автомате, гладила его по голове. Вообще не ластилась к нему. И подбородком чувствовал, как рвано, с перебоями непонятными сердечко у нее бьется.

— Бен… слушай внимательно… пожалуйста.

К страху прибавилась паника.

Какие-то невыразимые сомнения засели в голове. Даже запах ее кожи перестал его завораживать. Что-то мешало ему, только объяснить не мог, что именно. И почему-то сказать не смог, что сейчас незачем говорить что-либо.

— Бен…

— М?

— Подожди немного, я….

— Я внимательно тебя слушаю, сладкая.

Какие-то инстинкты двигали его руками, и он уже почти раздел ее. Что-то внутри уже верещало, чтобы он заткнул ее хоть как-то, и слушая внутренние позывы, сползал ниже, интуитивно пытаясь отвлечь.

Но не смог.

Ведьма уверенно выкрутилась из-под него, еще и отодвинулась, одежку поправлять начала. Что прибавило еще тонну непоняток. За лицо его схватилась обеими лапками.

— Послушай меня, Бен, не отвлекайся. Скажи, пожалуйста, тебе когда-нибудь снилось что-то очень важное, что ты запомнил на всю жизнь?

— Ага. Ты. Тебя уж я запомню на всю жизнь, моя родная.

Стриптиз у нее получился дерганый, рваный, будто через силу раздевалась. В одну секунду его на спину опрокинула… и без всякого разогрева в себя его затянула. Краем сознания он понимал, что ведьма была суховатой внутри, и ему было чуть больно. Но все-таки ночью он ее хорошо растянул — миллисекундная боль тут же сменилась невероятным блаженством, и он уже не стал раздумывать, что там нашло на ведьму, и с чего это такая дерганая стала. Уже приготовился окончательно уплыть на сладких волнах, как ведьма снова заговорила:

— Хей, милый… Ты… Ты хотел бы быть бессмертным?

И хотя рвения его девочки хватило на них обоих, он еще больше насторожился. Паника нарастала, уже почти сравнялась размерами с вожделением, ведьма двигалась на нем как взбесившаяся, не давая страху овладеть головой. Ему нравилось все, но одновременно что-то грызло изнутри.

Все было как-то… неправильно.

— Ты знаешь, почему наше небо над головой такое голубое?

— Детка… какого хрена…

Неумело слюнявя его рот, ведьма скакала на нем, с каждой движением бедер ускоряясь. Все выше приподнималась, и резче опускалась. Отвлекала, как могла. Но как-то слишком непонятно его гладила по рукам и груди.

Как-то слишком странно делала все это.

Словно первый раз вообще касалась его.

Будто не знала, как правильно его целовать.

Не знала, не понимала, что вообще с ним надо делать.

Объяснить не мог, но ведьма все делала неправильно.

Понимание ударило по затылку как лопатой. Ведьма его снова гипнотизировать пыталась. Через силу присмотрелся, будто мог увидеть разницу.

Но увидел, всем телом прочухал.

И личико словно было каким-то другим.

И голос не такой… ну не такой звонкий что-ли. Неживой какой-то.

И оседлавшее его тельце было не таким…. податливым. Да и целовала совсем иначе, неумело, неискренне как-то.

Потом только понял. Его ночная ведьма ушла. На ее место пришла вторая.

И эта вторая пыталась с ним провернуть свои колдовские штучки. К страху и панике прибавилось бешенство. Как мог, затыкал ей рот, чтоб не лепетала всякий бред. Чтоб не и думала продолжать нести свою чушь. Ибо нехрен тут решать за него, что ему думать и что помнить.

— Бен! Бен. Послушай…

— Заткнись, моя сладкая… ты задашь свои вопросы потом, хорошо? Все… потом… потом.

— Послушай…

— Не нужно ничего говорить…

— Нет, стой, просто скажи мне, зачем нам пальцы на ногах?

Сучка на нем никак не успокаивалась.

Как и он.

Будто насмерть сражались, кто кого лучше зацелует, кто кого сильнее насадит. Она никак не хотела затыкаться, нужно было принимать хоть какие-то меры, и не придумал лучше, как подмять ее под себя и намеренно медленно лапу на горло положить. Чтоб заткнулась, чтобы поняла, что он тут не марионетка и не позволит ей вертеть остатком его жизни.

— Закрой свой сладкий ротик, детка. Просто… заткнись, детка.

Трахал как можно глубже, сильнее.

Только сам же и терялся среди своих ощущений. Гнев за происходящее давно смешался с невыразимыми молниями по телу, каждая клетка горела в костре подступающего оргазма. Трахал злобно, исступленно выворачивая бедра и все сильнее сжимая руку на тонком горлышке.

Но один брошенный взгляд на начинающее синеть лицо и беспрестанно двигающиеся губы что-то сдвинул в мозгу.

И все пропало.

Все самое злое, жадное, все самое бешеное и яростное исчезло. Осталась лишь грызущая тоска, разбавленная нежностью.

Он позволил себе сломаться. Потому что понял, что не сможет совладать с ней. Ничего не сможет сделать. Его вторая ведьма оказалась упорнее и сильнее духом. Позволив ей кончить, сам почти сразу последовал за ней.

И со страшно-тягучим комком в горле влил в последний свой поцелуй всю горечь и тоску.

Хотел напоследок как можно больше отхватить счастья. Потому что он всего-то хотел помнить до конца своей жизни каждый миг, проведенный с ней. Он все еще помнил, что грохнут его, как только он выйдет из этого подвала.

Но его ведьма решила, что не нужно ему ничего этого. За него и решила.

— Почему сверкает молния, Бен?

Голосок у нее совсем был осипший, все-таки передавил ей гортань.

Впрочем, уже плевать.

Ему вдруг стало все равно.

Похрену было, что он чуть не задушил ее собственноручно. Пофигу, что упал на нее всем весом. Пофигу, что он живет буквально последние часы и его скоро закопают на пустыре. Стало абсолютно все равно.

На все.

Проглотившая апатия было настолько огромной, что даже было все равно, дышать ему дальше или нет. И больше не обращал внимания на новые звуки от манекена под ним. Висел в своем безразличии еще тысячу лет, пока какое-то колючее загудевшее нечто не начало сверлить его, насильно выпихивая из плавающего подвешенного состояния. Что-то новое в бескрайней пустоте равнодушия пинало и пихало его, неимоверно раздражая. Вдруг невероятно разозлившись на помеху, посмевшее его побеспокоить, мрачно вцепился в это, нехотя анализируя.

Апатия слетела вмиг, едва он понял, что ему мешало.

Это Слова мешали, что огромными ярчайшими пятнами перед глазами пропечатывались, как на принтере. Как понял, что эти слова значат, чуть не рассмеялся от радости.

Слова эти поднимали все воспоминания.

Он был готов прыгать и сучить ногами, как ребенок от радости.

Он бы и подскочил и начал носиться по комнате, если бы тело его слушалось. Несмотря на усилия, его организм словно крепко спал и не позволял двигаться вообще. Но обездвиженность не помешала ему снова и снова крутить в голове слова. Особенно за одну крайне, невероятно важную фразу, ходившую по кругу заевшей пластинкой. Слова обещали ему забвение. Слова обязывали его забыть ее. Чернильно-нежные слова говорили ему, что он должен забыть, сравняв память о ней, как он обычно затаптывал в пыль воспоминания о других своих женщинах. Слова, что навязывали ему понимание о ней, как об очередной ничего не значащей мимолетной забаве, бесполезном приключении, вместо нужного действия, наоборот, дали сильнейший пинок его сознанию. Фразы пытались заставить его думать о ней безразлично, ставя на одну линию с другими женщинам.