Разочарованный Онегин,

отвергнув свет, ушел в себя.

Уж стынет Пётр из звонкой меди,

прицелив остриё копья.

Он вспомнил ярко эту пору

и санки юркие под гору,

зажатые между колен,

как необузданный олень,

неслись. И инея узоры,

как звёзд неведомых лучи,

накидкой белой из парчи

застлали окна и заборы.

И мчался в ночь морозный день,

под звёзд мерцающую сень.

Но иногда порой бессонной,

Илья, открыв завесу штор,

глядел на звёзды в небе тёмном

и про себя вёл разговор.

О вечном, мнимом в этом свете,

о смысле жизни и завете.

Зарубках прожитых годов,

неверно сделанных шагов.

О будущем своём уделе

и предназначенности в нём.

Семье, где царствуют вдвоём

и настоящем в жизни деле.

Петра творенье – город жил,

полночный месяц в небе стыл.

Невольно мог сравнить Онегин

два Петербурга, тот, что был,

его вписал Поэт навеки

и тот, что перед взором стыл.

«Встаёт купец, идёт разносчик,

на биржу тянется извозчик,

с кувшином охтенка спешит,

под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни, трубный дым

столбом восходит голубым,

и хлебник, немец аккуратный»…

И дальше продолжал Поэт.

Перед Ильей же этот свет.

Встаёт в тревоге город дымный,

в сугробы снега погружён.

Стоит в сосулях дом старинный,

пудовым грузом заряжён.

Под ним с опаской торопливо

по тропке узкой молчаливо

спешит испуганный народ

различных классов и пород.

Толпятся менеджеры, клерки

у точек для продажи вин,

как – будто там «забили стрелки»

среди бугров собачьих «мин»…

Но тут хандре пришел конец,

от дяди зов принёс гонец.

Онегин был при встрече с дядей,

растроган, сильно удручен.

Ведь, на того с любовью глядя,

он видел – старец обречен.

И встрече не дано продлиться.

Они смогли уединиться

из-за вмешательства врачей,

лишь через несколько ночей.

Там дядя все свои наказы

обговорить не опоздал.

Илье от сейфа ключ отдал

и адвокату дал приказы.

Предчувствовал второй отец

многострадальный свой конец.

И вскоре грянула разлука,

теперь уже до судных дней,

а ритуальная обслуга

церковный разлила елей.

Немного было провожатых

и рук с сочувствием пожатых.

Прискорбный поминальный час,

я думаю, не тронет вас.

Не то с Онегиным. Впервые

он расставался навсегда.

Не раз отверзнулась слеза

в минуты эти роковые.

И скоро вечный хладный холм

для дяди стал – приют и дом.

Лишь после дня сорокового,

обычай предков соблюдя,

Илья, не видя в том дурного,

в наследство дяди ввёл себя.

Чтоб облегчить хозяйства бремя,

хотя ещё не вышло время.

Он порешил – пришла пора,

так будет лучше для двора.

Отвлечь себя от дум прискорбных.

К тому же был служивый люд,

чтоб содержать аллеи, пруд…

И отобрать людей проворных

на в дом, и кухню, чтоб беда

не приносила всем вреда.

Оставлены для всей обслуги:

хозяйка, повар, садовод,

шофер, управделами, слуги,

электрик, столяр, коневод.

Еще с десяток караульных,

на случай и для дел патрульных,

забор, периметр охранять.

Конечно, трудно нам понять

запросы и причуды мужа,

пока еще и без жены,

но в этом нет его вины.

Наверно, каждый в доме нужен.

Не мы их будем содержать

и пред хозяином дрожать.

Пока Илья жил одиноко,

приёмы светские не вёл,

но приглашений в гости много

в хозяйской папке он нашёл.

Лишь обустройство и заботы

и по имению работы

ещё не отпускали в мир.

Он жил теперь не как жуир.

Лишь временами было время

прогулку в роще совершить,

или галопом поспешить,

поймав ногою ловко стремя.

Но за пределами ворот,

не знал, какой живёт народ.

Лишь иногда смотрел визитки,

раскрыв в гостиной свой бювар —

своеобразные калитки

в дома, где сроду не бывал.

Соседей, дядиных знакомых,

к Илье сочувствием влекомых

и тех, кто провожал его,

он не запомнил никого.

Но был готов отдать всем почесть

и долг за дядю им вернуть.

Не прочь был заодно взглянуть,

что тут скрывать, на мнимых дочек.

Но всё откладывал поход,

как бережливый – свой расход.