С тестами решаю не тянуть и сажусь сразу после перекуса за самый короткий — тот, в котором двадцать один вопрос — призванный определить уровень моей депрессии… Сомневаюсь, что в конечном итоге ответ будет сходиться с реальностью, но раз это нужно…

Моего энтузиазма хватает ровно на два теста из пяти — к восьмидесятому вопросу в совокупности у меня уже рябит в глазах от букв и цифр и вообще нервирует то, что я занимаюсь не тем, чем хочу. Вхожу в родительскую спальню и достаю спрятанную на слегка облезшем шкафу картину, которую нужно раскрашивать по номерам, и сажусь за письменный стол; так как в доме всего две комнаты, я вынуждена делить свою с мелким безобразником, который не упустит случая испортить мой труд, стоит только зазеваться. Я разрешаю ему смотреть на то, как я рисую, но оставлять без присмотра картину никогда не рискну — даже если вышла из комнаты всего на минутку: по возвращении меня в лучшем случае будет ждать гигантская клякса вместо того, что когда-то было картиной. Поэтому, когда ухожу из дома, всегда прячу её на шкафу именно у родителей: войти туда без их разрешения Глеб вряд ли рискнёт, а меня родители считают достаточно взрослой и благоразумной, чтобы не заниматься в их комнате глупостями.

Вообще брат очень послушный и ответственный; только иногда, когда он чувствует, что нет контроля, позволяет себе совершать необдуманные поступки — просто из вредности. Он был немного худоват для своего роста, и я иногда звала его «пухляш», когда хотела подразнить; за это он никогда не обижался на меня, потому что знает, что я его люблю, но всем остальным такую форму обращения не позволяет. Его нос и щёки были щедро усыпаны веснушками, и в детстве Глебу это очень не нравилось; я успокаивала его словами, которыми в своё время меня успокаивала мама — «Это тебя солнышко любит!». Он часто спрашивал, не может ли оно любить его чуточку меньше, но я убеждала, что в природе не существует любви «наполовину» — она либо есть, либо нет. На резонный вопрос о том, почему веснушек нет у меня, отвечала, что солнце любит только маленьких, и когда братишка подрастёт, возможно, у него они тоже пропадут. Сейчас же его не волнуют ни веснушки, ни юношеские прыщи, которые отравляют жизнь большинству среднестатистических подростков во время переходного возраста; более того, иногда брат возвращается домой, и на его лице помимо всего прочего я вижу ещё и багровые синяки. Меня радует, что Глеб может постоять за себя, и одновременно с этим я не довольна, что для решения проблем он использует исключительно силу: словом иногда можно ударить гораздо больнее.

— Варя! — слышу голос брата из коридора.

От неожиданности подскакиваю на стуле, шмякнувшись коленкой о крышку стола; мозг лихорадочно соображает, какую операцию надо сделать в первую очередь, потому что от неожиданности его парализует, и я прячу картину обратно на шкаф. Выхожу в коридор, укоризненно смотря в смеющиеся глаза этого хулигана; в свои пятнадцать лет он уже выглядел на все восемнадцать — и по росту, и по весу, и даже по рассуждениям. Меня приятно удивляют эти его перемены в поведении, хотя, на мой взгляд, его детство закончилось слишком уж быстро. Я помню, как в бытность маленькой мечтала иметь старшего брата; именно его я ждала, когда родители сказали, что у меня скоро родится братик — взрослого, сильного и надёжного человека, который будет меня защищать, а не куклу, завёрнутую в пелёнки и вечно барахтающуюся и пищащую на весь дом. Я помню, как злилась на брата за то, что с его появлением мне стали уделять меньше внимания, и со страшной силой ревновала родителей к нему. Но моё чудо росло, и постепенно я полюбила его даже больше, чем родителей; сейчас он вырос и совершенно точно мог защитить меня от кого угодно — это уже было неоднократно проверено случаем.

— Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда ты на цыпочках пробираешься домой, — отвешиваю ему шутливый подзатыльник.

Глеб потирает «ушибленное» место и притворно морщится от боли.

— Когда-нибудь ты останешься без брата, — ворчит, поворачиваясь ко мне правым боком, и на его скуле я замечаю небольшую ссадину.

Мне сразу же становится жаль, что я ударила его, хоть и в шутку, когда у него и так полно болячек. Обнимаю свою любимую шпалу, привстав чуть ли не на кончики пальцев — да, он гораздо выше меня — и пытаюсь пожалеть, в то время как брат изо всех сил пытается меня отпихнуть.

Не любит нежности, которые направлены в его сторону.

Фыркаю, выпускаю его из объятий и иду кормить своего голодного братишку, который уже сейчас ест не меньше отца.

После обеда Глеб спешно переодевается и пытается незаметно выскользнуть из дома, но шпион из него так себе; хватаю его за край чёрной футболки, болтающейся на нём, как мешок на вешалке. Зачем он носит такие широкие?

— Куда это ты собрался?

Брат легко высвобождается из захвата и целует меня в щёку.

— Не нуди, систер. Мне родителей хватает.

Не успеваю возмутиться, как его и след простыл — только за окном мелькает его тощая фигура. Вздыхаю — вот они, издержки полового созревания… — и возвращаюсь в комнату к рисованию.

Вечером с работы возвращается отец; я снова принимаю обязанности хозяйки и ужинаю вместе с родителем, попутно спрашивая, как прошёл его рабочий день, и отвечая на вопросы о своём визите в «Утопию». Папа, как и я, не скрывает своей радости насчёт того, что я перееду к Вадиму, потому что он «хороший мальчик», и вместе с тем расстроен, что мы с родителями станем реже видеться. После спрашивает, куда подевался мой брат, и не очень удивляется, когда я говорю, что тот снова сбежал на свои гульки. Маму я не видела уже больше суток: она слишком сердобольная и поэтому остаётся на внеплановые дежурства, когда в больнице много нуждающихся.

Раздаётся стук в дверь; опасливо подхожу сначала к окну — мало ли, кому что взбрело в голову — но с облегчением узнаю соседку. Она одна из медсестёр, работающих с мамой, и передаёт от неё сообщение о том, что та вернётся либо поздно ночью, либо завтра утром. Телефона в нашем доме отродясь не было, поэтому мы часто отправляли друг другу сообщения таким образом. Вздыхаю и благодарю Арину Александровну.

— В чём дело? — обеспокоенно интересуется папа. — Мама снова задерживается?

— Ага, — удручённо киваю головой: в последнее время она слишком много работает. — Думаю, отнести ей немного горячей еды, чтобы она подкрепила силы, и кружку крепкого кофе — что скажешь?

— Отличная идея, — улыбается родитель. — Заодно узнаешь, как она.

Невесело улыбаюсь и собираю сумку с провизией: наша семья уже давно мало походила на семью просто потому, что старших вечно нет дома — папа тоже, бывает, задерживается допоздна. Из-за этого мне самой пришлось пять последних лет воспитывать брата и вкладывать в его голову манеры — с годами он становится слишком дерзким. Не помню ни одного дня, который я прожила бы только для себя — я либо была занята братом, либо хозяйством, либо присматривала за соседскими детьми. Конечно, я не имела ничего против помощи, но иногда от бесконечных хлопот устаёшь, хотя вместе с тем я понимала, что всё это меркнет на фоне того, что ждёт меня в недалёком будущем. Мне придётся переехать в чужую семью, пусть и лучшего друга, и нужно будет сутками сидеть за учебниками, чтобы получать стипендию и иметь хоть немного независимости — быть может, я даже смогу кое-какую часть отсылать семье, чтобы помогать им.

Только жаль, что из-за этого всего я не увижу жизни.

[1] Аккомодация — приспосабливание, адаптация.

Тот же день

Не понимаю, зачем мне вообще нужна рядом какая-то девчонка, которая будет путаться под ногами. Единственная причина, по которой я ждал своего совершеннолетия — отвязаться от контроля родителей, который уже начал бесить. Я не сопливая десятилетняя девочка, за которой надо следить тридцать восемь часов в сутки, и раз уж мои родители до сих пор не получили ни одного предупреждения от полиции, это кое о чём говорит. Хотя в последнее время так и подмывало отжарить какую-нибудь лютую хрень, чтобы потом даже потомкам было стыдно вспоминать — чисто для того, чтобы насолить родителям.