— «Братец»? — спросила она сидевшего на кресле Джеймса.

— Ева… — и одно лишь это обращение, произнесённое с нескрываемым раздражением, должно было остановить весь их так и не начавшийся разговор.

Оно было словно предупреждением, выстрелом в воздух, прежде чем в тебя полетят настоящие пули из непробиваемых аргументов и непроходимой упрямости. Но Еву это больше не волновало. Она не могла позволить этому разговору кануть в пучине чужой злости, а поэтому продолжила:

— Может, просветишь, когда ты собирался мне об этом сказать?

— Это было несущественным, — ответил, как отрезал Мориарти.

И от его слов Ева почувствовала столь сильный прилив злости, что на миг забыла о привычной дистанции.

— «Несущественным»? — возмутилась она. — В какой момент это стало несущественным? Когда он преследовал нас по всей Европе, оставляя те дурацкие записки, когда пытался меня прикончить, когда взорвал склад или чуть не убил жену Паоло? Или, может, тогда, когда он допрашивал меня в подвалах MI-6? — Ева на миг умолкла, окинув взглядом непоколебимо спокойного Мориарти. — Ты ведь знал, ты мог всё остановить…

На какое-то время в комнате повисла тишина. Ева тяжело дышала, ощущая, как от нервного всплеска голову стягивает нарастающей болью, а в висках неприятно пульсирует кровь. Хотелось выпить привычную дозу болеутоляющих, а ещё лучше — в комбинации с каким-то двадцатилетним бурбоном, что завалялся в коллекции Дауэла.

Джеймс, какое-то время молча сидящий напротив, вдруг заговорил тихим, вполне себе спокойным тоном:

— Ты правда думаешь, что всё так просто? Полагаешь, Марк Дауэл — это очередной сентиментальный идиот, которому не плевать на родственные связи? Ты ведь работала на него, Ева, когда я нанял тебя. Ты видела, чего стоит личность Марка Дауэла, — Джеймс опустил взгляд на старый шрам, выглядывающий из-за ворота Евиной кофты — след от металлического кастета, который оставил один из людей Дауэла. — Когда я говорил, что мы больше не работаем вместе, это была правда. Родство — лишь факт, который никто из нас не в силах поменять. Поэтому последние несколько лет мы старательно его игнорируем.

Ева слушала эту длинную речь со смешанными чувствами. Одна часть её — эмоциональная и излишне экспрессивная — твердила послать Джеймса к чёрту с его циничными объяснениями. И Ева почти точно готова была послушаться её, если бы не слабая, едва уловимая мысль — кадр из прошлого, затерявшийся в закромах её памяти, в котором он, Марк Дауэл, бесстрастно наблюдает за тем, как его верная помощница корчится в предсмертной агонии, моля о помощи. Такие, как он, не привыкли привязываться к людям. Всё, на что способна их натура, — измельчать чужие жизни в жестоком шрёдере из собственных принципов и нездоровых увлечений.

Вспоминая теперь рассказы Себастьяна о Барселоне и об их работе с Дауэлом, Еве вдруг стало любопытно, насколько она одинока в собственном неведении.

— Моран знал? — спросила вдруг она.

— Он был последним, кто знал об этом. Все остальные давно мертвы.

— Понятно, — вздохнула Ева.

Она медленно перевела взгляд на бесчисленное количество газетных вырезок, устилающих поверхность кофейного столика, пытаясь выцепить там что-то знакомое, — что-то, способное отвлечь её от праздных самокопаний. Она смотрела на бесчисленные строчки из заголовков, ощущая, как все эти мириады слов плывут перед глазами, обращаясь в бессвязные каракули, а голова начинает болеть с новой силой. В ушах набатом отдавало тихое постукивание клавиш клавиатуры — похоже, Джеймс вновь углубился в работу, продолжая строчить километровые письма своим партнёрам. Беседа с Евой его больше не прельщала.

«Это к лучшему», — рассудительно заключила Брэдфорд, вставая с дивана.

Она неспешно подошла к барной стойке, что разделяла кухню-студию и просторную гостиную, и с пренебрежением взглянула на поджидающую её ежедневную дозу болеутоляющих. От алкоголя Ева предусмотрительно отказалась, а потому обошлась стаканом холодной воды, который, впрочем, так и не перебил горький вкус анальгетиков. За эти месяцы подобная рутина стала обыденностью — доза болеутоляющих утром, ещё немного перед обедом и самая малость за час до сна (последний приём Ева предпочитала пропускать, обходясь лёгким снотворным). Голова в это время болела часто — особенно, когда приходилось подолгу спорить с Мориарти, а вот поломанные рёбра и изрезанные руки — реже. О прежних ранах напоминали только глубокие шрамы, скрываемые тонким свитером, и редкие спазмы, стягивающие грудную клетку.

Их с Джеймсом беседа больше не имела продолжения, и Еве очень хотелось подняться наверх — в свою комнату, чтобы в очередной раз прошерстить весь интернет на предмет новостей об Асаде. После его заявления у Бундестага вся европейская пресса должна была охотиться за ним, попутно раскапывая все факты из его выдуманной биографии. Но в ближайшее время Еве этого не узнать, ведь наверху сейчас был полуживой Дауэл, которого она совершенно не хотела видеть. Чтобы занять себя чем-то более полезным, чем созерцание стены, Ева решила сварить кофе. Засыпав немного арабики в кофеварку, она нажала «Пуск» и едва успела потянуться за чашкой, как со стороны гостиной донёсся голос Мориарти.

— Это что-то меняет? — спросил он так, словно их разговор вовсе не прекращался.

Ева со вздохом положила пустую кружку на стол и развернулась к прожигающему её своим пристальным взглядом Джеймсу. Голова всё ещё болела.

— Я всё ещё его ненавижу, если ты об этом, — ответила Ева. — Но… — и на этом она оборвала себя.

Ей бы хотелось закончить мысль, хотелось сказать, что сейчас от её желаний не зависит ровным счетом ничего, но слова словно наталкивались на преграду из неуместных принципов и сомнений, так и не покидая мысли.

— Но? — переспросил Джеймс.

И времени на сомнения больше не осталось.

— Моран мёртв, — заговорила Ева. — Асад ведёт этот чёртов мир в бездну, и если для того, чтобы это остановить, мне придётся мириться с присутствием твоего брата, то я готова на это, — она на миг умолкла, выключая закипевший кофе. — Как ты там говорил — это необходимое зло?

Кофеварка тихо загудела, отвлекая Еву от самой бессмысленной беседы, которую ей доводилось вести. Она молча налила кофе в кружку и села на один из высоких стульев у барной стойки. Ей не нужно было смотреть на Джеймса, чтобы понимать — такой ответ пришёлся ему по душе. Он удовлетворил его нездоровый прагматизм. И в любой другой ситуации Ева бы могла с чувством исполненного долга продолжить затянувшиеся самокопания. Но не сейчас.

— Но не думай, что мне всё это нравится, — сказала она, поднимая свой взор на Джеймса. — Мне придётся работать с человеком, который угрожал убить всю мою семью и почти прикончил меня саму несколько раз. Возможно, я и готова терпеть его, но только до того времени, пока он будет нам полезен…

Ева была готова продолжать свою гневную тираду, но её прервал тихий скрип, доносящийся со стороны лестницы. Взглянув вверх, она увидела спускающегося в гостиную Дауэла. Стоит признать, выглядел он куда лучше, чем в тот миг, когда переступил порог дома. С плеч больше не свисал потрёпанный пиджак, а окровавленную рубашку сменило темно-синее поло, под которым проглядывали края медицинской повязки. Старые брюки тоже пошли в топку. Вместо них Дауэл предпочёл светлые штаны свободного кроя. Шагая, он немного прихрамывал — видимо, несколько ударов пришлось на ноги. Руки же остались в полном порядке, собственно, как и лицо: всего несколько ссадин и небольшой синяк в районе скулы. Где бы он ни был, этот псих, пытали его искусно — никаких наружных следов — только пара шрамов под слоями одежды.