Второй удар пришёлся на солнечное сплетение. Нож пронзал кожу, рассекая тонкие стенки тканей, и Себастьян чувствовал, как окончательно теряет координацию. Он схватил Асада за руку, что сжимала рукоять, и со всей оставшейся силой оттолкнул в сторону. Клинок провернулся в теле и с лёгкостью вышел, обнажая кровавое лезвие. Себастьян больше не мог держаться на ногах.
Он зашагал назад — к небольшому решётчатому окну — и, когда его взгляд упёрся в очертания металлического пояса, Моран позволил себе медленно осесть на пол. Асад ещё говорил что-то о справедливости и о причудах судьбы, размахивая окровавленным лезвием, но Себастьян не слышал его. Он осторожно подтянул к себе пояс, стараясь не издавать громких звуков, и дрожащими руками набрал заветную комбинацию.
Пуск.
Асад умолк. Подняв лежащий у раковины пистолет, он довольно взглянул на Морана. Уходящие силы позволяли Себу рассмотреть очертания человека, стоящего напротив, но он слабо понимал, кто это на самом деле. В груди больно сжималось сердце, а последние капли воздуха утонули в кровавом кашле.
— Это тебе больше не понадобится, — сказал Гасан, отодвигая ногой пояс.
Моран не знал, что происходит вокруг, — он больше не видел ничего, кроме кромешной тьмы, что захватывала его в свои цепкие объятия. Стало холодно. Из окна подул лёгкий весенний ветер, и Себастьян вдруг ощутил что-то металлическое, упирающееся в его лоб.
— Последнее слово? — спросил хриплый голос, исходящий откуда-то сверху.
— Б-беги, — прорычал из последних сил Моран, прежде чем раздался тихий щелчок.
Тьма поглотила его без остатка.
Комментарий к Глава 4. Себастьян: Женева
[1] Segítségre van szüksége?(венг.) - “Нужна помощь?”
[2] Курма - традиционное блюдо афганской кухни, жаренное мясо птицы с луком и помидорами
[3] Фирми - молочный пудинг с фисташками
[4] Слова на дорожных знаках означают “Пробка!”. Традиционно в Швейцарии все дорожные знаки выполнены на трёх государственных языках - немецком, французском и итальянском. Кроме этого к государственным языкам относиться ретроманский, распространённых в отдельных районах страны.
[5] 6.2 фута - прим. 189 см.
========== Глава 4. Ева: Женева ==========
3 часа до саммита
Над Лондоном занимался рассвет. Министр обороны Соединённого Королевства, Коллин Тадвелл, стоял, склонившись над рабочим столом в своём тёмном кабинете, в миллионный раз просматривая заметки для будущей речи. Его скромным двухэтажным домом в самом сердце Белгравии то и дело проносились громкие детские вопли, перебиваемые чьими-то строгими упрёками, — типичный аккомпанемент каждого будничного утра, которое Коллину Тадвеллу приходилось проводить в этом доме. Время от времени он даже силился выйти и усмирить тот балаган, что творился на первом этаже, но странное чувство, загорающееся в нём в тот миг, когда Морис и Эбигейл проносились мимо, споря о том, что они хотят на завтрак, останавливало его. Тишина пугала Коллина, и он не мог с этим бороться.
Где-то под стопкой отчётов всё ещё лежало то самое письмо с угрозами, которое он получил несколькими днями ранее. Как человек специфической профессии и ещё более специфического нрава, Коллин Тадвелл давно уже научился справляться с собственными страхами. Он не боялся угроз в свой адрес. Что уж говорить, однажды он даже сумел обезоружить какого-то несмышленого юнца, решившего пристрелить его за то, что он — Коллин — якобы самолично был виновен в смерти его брата, что погиб на афганском фронте. Тот случай ещё долго мелькал в газетах, но Таддвелл никогда не придавал ему значения. Уже будучи у себя в кабинете после бесконечных допросов трибунала, психологов и журналистов, он выписал тому погибшему парню посмертный орден за мужество и нисколько не сомневался в правильности своего решения.
Но сейчас речь шла не о нём. Коллин Тадвелл оказался в ситуации, когда под обстрел могут попасть самые дорогие ему люди — его семья, что сейчас сидела за завтраком, споря о пользе блинов с арахисовым маслом. И ему впервые было по-настоящему страшно.
У дома пришлось поставить охрану, которая вечно мозолила глаза Карле, но Коллин не слушал упрёки жены, ведь, как говорил один его новый знакомый Марк Дауэл, — безопасность превыше любых капризов. Дети же словно не замечали того, что творилось вокруг. Няне было запрещено включать новостные каналы и выводить их на улицу без сопровождения полицейского в штатском. В школу их отвозил охранник, а домой забирала Карла — никаких прогулок в одиночестве и посторонних людей в окружении. Коллин делал всё, чтобы не увидеть страх в их глазах. И пусть Карла считала его параноиком, он знал, что поступает правильно.
Часы пробили восемь утра.
Колин в последний раз взглянул на рукописные заметки, после чего сложил их в кейс к остальным бумагам и вышел из кабинета. На первом этаже он столкнулся с Карлой, что как раз провожала детей в школу. Малышка Эбигейл, усердно надевавшая до этого свои жёлтые ботинки, оставила потуги завязать изящный бантик из шнурков и бросилась на руки отцу, заливаясь радостным смехом. Морис, его старший сын, смиренно стоял у двери рядом с матерью и при виде отца одарил его натянутой улыбкой. Вчера Коллин запретил ему переночевать у друзей из футбольной команды, и мальчик, вероятно, ещё обижался. «Пройдёт», — заключил Коллин, глядя на то, как у него на руках улыбается Эбигейл.
— Ты опять уезжаешь, пап? — спросила она своим тонким голосом.
— Всего на день, — сказал Коллин. — Завтра утром уже вернусь.
— Завтра в школе весенний карнавал. Мы ставим Оливера Твиста.
— Правда? — спросил с искренним изумлением Коллин. — Ты выступаешь?
— Конечно. Я играю Нэнси.
Коллин Тадвелл не был плохим отцом, нет. Он любил будить детей по утрам, любил играть с ними на очередном пикнике, устраиваемом попечительским советом школы, любил рассказывать на ночь сказки. Проблема была лишь в том, что ему никогда не хватало на всё это времени, ведь превыше отцовских обязанностей для Коллина Тадвелла был долг перед страной.
Он смотрел на дочь со смесью досады и самой искренней любви, на которую только был способен и думал о том, сколько же ещё школьных спектаклей ему придётся пропустить из-за своего положения.
— Какая ты у меня уже взрослая, — сказал с улыбкой Коллин, целуя дочь в лоб.
— Ты придёшь? — осторожно поинтересовалась Эбигейл.
Она знала, кем работает папа, пусть и не понимала всей тяжести этой профессии, поэтому никогда не давила. И от этого Коллину становилось вдвойне досадно.
— Я постараюсь, — ответил он, опуская её на землю.
Проводив детей до двери, Коллин взглянул на жену, что всё это время стояла в стороне, и увидел в её взгляде то, что и ожидал, — немой укор. Тадвелл знал это выражение, оно не сулило ничего хорошего для их предстоящей беседы.
— Прекрати, — попросил он, надевая своё твидовое пальто.
— Она не сможет играть в спектакле, ты в курсе? — спросила Карла, подавая ему шарф. — Охрана сказала, это небезопасно. Слишком много людей в зале.
