— Откуда такие предположения? — поинтересовалась она.

— Я взял на себя смелость прочитать ваши письма.

Джеймс выудил из кармана пиджака сложенные вдвое конверты, которые он забрал из дома Асада, и передал их Ханне. Перебирая дрожащими руками написанные когда-то письма, она выдохнула с досадой:

— Он всё равно бы их никогда не прочёл.

Её слова ввели Джеймса в лёгкое замешательства. Ему всегда было сложно мириться с человеческой сентиментальностью, особенно, когда дело касается чего-то столь же шаткого и нестабильного, как отношения внутри семьи. Закономерный вопрос вырвался совершенно невольно:

— Тогда зачем вы их писали?

— А зачем ещё нужны родители? — пожала плечами Ханна. — Я верила, что смогу напомнить ему, думала, что способна что-то изменить. Но уже слишком поздно.

— Легче просто убить, — предположил Мориарти.

— На ваше усмотрение, — безразлично бросила она.

В комнате воцарилось молчание. Пока они переговаривались, в дверь вошла Тина, держа в руках поднос с чаем. Джеймс учтиво принял чашку, хоть и не намеревался ничего пробовать в этом доме. Пока горничная возилась с Ханной, устанавливая для неё съемную подставку, дабы ей не пришлось подолгу держать чашку на весу, он медленно блуждал взглядом по просторной веранде, пытаясь обнаружить хоть какой-то след Асада в этом доме. К его великому счастью (или к сожалению, это уж как посмотреть), ничего подобного он так и не нашёл.

— Расскажите мне о Зейде, миссис Асад, — попросил Джеймс, дождавшись, когда Тина покинет веранду.

— Хотите услышать о его слабостях?

— Ну, часть из них мне уже известна. Но хотелось бы узнать что-то новое.

Просьба Мориарти явно не пришлась по душе Ханне. Она поджала губы и сокрушительно вздохнула, отставляя в сторону чашку с чаем. И пусть на лице этой женщины отпечаталось безразличие, её дерганые жесты выдавали всё то напряжение, которое она так отчаянно пыталась скрыть.

— Что ж, хорошо, — вздохнула Ханна, начиная свой рассказ. — Как я уже говорила, Зейд вырос в ужасающем окружении. Во многом это была моя вина. Мы с его отцом так и не решились покинуть страну, в которой родились, как сделали многие наши знакомые. Но городок, в котором мы жили… — она на миг призадумалась. — Вит, кажется. Он находился в сорока милях на юг от Пальмиры и был неплохим, на самом деле… — Ханна повела бровями. — По крайней мере, казался таковым для меня в мои тридцать. Но это однозначно было ужасное место для ребёнка. Видите ли, Джеймс, я не помню, когда это началось, но, наверное, ближе к тринадцати я начала замечать в Зейде странные метаморфозы. Я скидывала всё на трудный возраст и отсутствие мужской руки — мой муж рано ушёл в армию и, к сожалению, так и не вернулся оттуда.

Прошлое Асада — его детство и юность — было тем, что он скрывал ото всех, включая спецслужбы и даже самых приближённых к нему людей. И уже только поэтому рассказ Ханны многого стоил.

— О каких изменениях идёт речь? — спросил с нескрываемым интересом Джеймс.

— Он… — Ханна оборвала себя на полуслове. — Знаете, о таких, как Зейд, в цивилизованном обществе говорят «связался с плохой компанией». Он якшался с местной шайкой экстремистов, наслушался сказок о справедливости и создал для себя какие-то странные моральные законы, которых он старался придерживаться.

— Законы?

— На подобии заповедей, — пояснила Ханна. — Не лги, не предавай, не бойся перед лицом смерти. Он исписал ими всю стену нашего сарая, и каждый день закрывался там, говоря, что готовится стать сильным. Я поняла, что всё покатилось в бездну, когда он на моих глазах забил до смерти свою собаку за то, что тот укусил его. Он медленно превращался в монстра, верил в дурацкие легенды, что ему рассказывали по пьяни местные чудаки. Последнее, что я помню из его юности, — ночь перед тем, как он ушёл в армию. Мы сидели за столом в нашей тесной кухне и просто говорили — мне кажется, мы никогда прежде или после этого не общались столь открыто. В ту ночь он рассказал, почему хочет пойти на войну. Он поведал мне одну старую местную легенду.

Рассказ Ханны всё больше напоминал исповедь нерадивого родителя, что утратил контроль над собственным чадом. Но Джеймсу было плевать на её внутренние переживания. Он не обременял себя чувством такта, когда спрашивал у явно раздосадованной всеми нахлынувшими воспоминаниями Ханны:

— Что это за легенда?

И Ханна ответила. Она всё смотрела куда-то вдаль, туда, где мелководная река делала резкий поворот и уплывала вдаль, прямиком к горизонту, и рассказывала свою странную, но притягательную историю.

— В поселке, где мы жили, среди суеверных стариков и любопытных детей ходила легенда о Жнеце — кровожадном духе пустыни, чья печать смерти возлегла на наши земли. Он был покровителем войны или чем-то похожим. Вит был переполнен переселенцами с Востока — Непал, Индия, Монголия и еще с десяток стран. Все они были людьми специфическими и не отличались особой образованностью. Но образ того Жнеца не давал Зейду покоя. Он словно чувствовал своё единение с ним — существом, что сеет смерть и разруху, переманивая людей на свою сторону. Вся эта чепуха была, очевидно, очередной вариацией библейской притчи о запретном плоде. Зейду же она запала в душу покрепче рассказов от дезертиров, с которыми он якшался.

Жизнь Асада с самой юности знаменовалась смертью — он убивал под влиянием своих дружков-экстремистов, вступил в армию, чтобы почувствовать свою власть с оружием наперевес, и вот, теперь он тот, кто он есть, серийный убийца, террорист, жестокое дитя собственноручно созданной системы. Осталось узнать, насколько гнилой была его юная душа, как глубоко он погряз в этой трясине.

— Скольких он тогда убил? — спросил Мориарти.

— Сам? — уточнила Хана. Джеймс утвердительно кивнул. — Не больше полусотни. Он делал пометки в своих записях. Я уж было думала, он опять уверовал, что его покойный отец вернётся, — вот и считает дни. А он считал трупы.

От её слов в памяти Джеймса всплыли ещё свежие картины прошлого месяца — окровавленный номер убитого Людвига Нассау, «ВОЙНА», мёртвый Папа, усеянный трупами дом в самом сердце Альп — всё это было следами деяний одного единственного человека, который уже давно перестал считать трупы.

— Что было после войны? — продолжил расспрос Мориарти.

— Вернувшись с поля боя, мой сын впервые познал усладу денег, — голос Ханны переменился, он стал звучать куда более резко, словно одно лишь упоминание этих событий казалось ей мерзкой ошибкой. — И после этого он стал совершенно другим человеком. Зейд промышлял торговлей оружия и был на короткой ноге у нарастающего восстания. И если раньше у него были хоть какие-то принципы, то теперь остался лишь сухой расчёт. Хотите знать, какая же наибольшая слабость моего сына? Могу сказать точно, что важнее его чрезмерных амбиций для Зейда только собственный кошелёк.

Что ж, Мориарти не был удивлён её заявлению. Он прекрасно понимал, что без своих денег Асад не больше, чем псих, умеющий хорошо пудрить мозги, — тот самый псих, что когда-то впервые приехал в Хайдельберг, не имея за душой ничего, кроме безумной жажды власти.