Они просидели в кухне ещё с полчаса, пока музыка наверху не утихла и к ним не спустилась уставшая Камилла. Она молча проводила Еву в её комнату, где её уже ждала очередная порция обезболивающих, чистая постель и пара книг, которые ей передал Ганс.

Вечером обстановка в доме была необычайно тихой. Из-за стены больше не доносились хриплые песнопения голливудских дикторов, не скрипели двери, не раздавались громкие шаги Камиллы, бегающей от одного конца коридора к другому в попытке отдраить до блеска старый деревянный пол. Ганс погрузился в работу, а Грета, скорее всего, спала, получив внеплановую дозу успокоительного. Всё словно застыло в статичном тягучем спокойствии. Читая первый том Канта, Ева всё больше понимала, что не может сосредоточиться. Тишина, столь желанная всё это время, теперь казалась ей совершенно неправильной, неподходящей для этого сумбурного странного места. Она привыкла к постоянному шуму, привыкла к помехам в виде хриплой трели проигрывателя или громких разговоров за стенкой, которые отвлекали её, ограждая от тревожных мыслей. Теперь она осталась один на один со своими кошмарами, всплывающими нуарными картинами во встревоженном сознании.

***

Ей больше не снились привычные страшные сны с монстрами, прячущимися под кроватью. Теперь её главный кошмар таился гораздо глубже — там, где жизнь встречается со смертью. Где-то на изломе дня и ночи, бытия и небытия, в мире иллюзий и фантомов крылся её главный страх. Он не являлся злобным подлунным чудищем, не прятался во тьме, нет, он сиял, словно огранённый бриллиант. Это был свет, яркий свет на конце самой глубокой замочной скважины. И Еву тянуло к нему вместе с дыханием ветра, словно она была крохотной пылинкой, которую смахнули со стола жизни.

Страшнее всего было то, что ей хотелось его коснуться. Она желала не чувствовать боли, хотела спокойного, размеренного существования в каком-то тихом укромном уголке их безграничной вселенной, где ей больше не нужно будет прикрываться сотней фальшивых личностей, где она будет собой — Евой Брэдфорд, — счастливой, миролюбивой девушкой, которая больше никогда не познает ужас войны.

Её сны были странными, в них Ева никогда не ощущала себя — ни тела, ни мыслей. Она могла лишь прислушиваться к тому, что шепчет ей темнота замочной скважины, могла видеть картины из прошлого, переживать фантомную боль, приходящую с сожалением о совершённых ошибках. Всё это заставляло стремиться к свету, минуя зловещую, пугающую тьму. И лишь голос — далёкий, почти нереальный, доносящийся до неё отголосками воспоминаний, заставлял остановиться. Он кричал ей: «Постарайся не умереть», он просил оставаться в сознании, потому что по каким-то невероятным причинам все её былые ошибки, все промахи и неудачи не имели для него никакого значения.

Чем ближе она подлетала к свету, тем тише звучал этот голос. Цепкая хватка тьмы ослабевала, все фантомные боли и чувства исчезали, а воспоминания меркли в бликах яркого белого света. Каждый звук, будь то бесконечно повторяющийся щелчок затвора на её пистолете, крик сгорающего в ядовитом пламени человека или едва слышный голос, что возвращал её к жизни, поглощала тишина. Лишь коснувшись света, Ева понимала — это вовсе не спасение. Она не летела к вратам рая, а на другом конце её не ждал желанный мир. Всё, что было по ту сторону света, — огонь, боль и вечное прозябание во мраке. Эта замочная скважина была её Зеленой милей на пути к тому, к чему она бессознательно стремилась, убивая сотни людей по приказу МІ-6, подвергая опасности близких, меняя чёртовы лекарства для Клемана, стреляя в потерянного для этого мира Трумана, наблюдая за сгорающим под куполом собора святого Петра мужчиной, шагая по разрушенному взрывом заводу и смотря в глаза чистой, концентрированной ненависти в лице Зейда Асада.

В свете отражалась действительность, туманным образом вырисовывался женский силуэт, отдали напоминающий саму Еву. Прежде чем в который раз умереть, она получала шанс взглянуть на себя со стороны — ослабленную, глупую, отчаянную девушку, которая больше не нужна этому миру.

«Убирайся!», — кричало ей отражение, и Ева словно просыпалась от этого наваждения. Она стремилась совладать с телом, но оно не поддавалось на её импульсы, брыкалась, что есть мочи, в попытке отдалиться от света, но он становился лишь ближе, кричала, срывая голос, но из уст вылетал лишь тихий, еле слышный хрип.

Когда глаза ослепляла яркая вспышка света, а тело обдавало жаром, Ева просыпалась.

***

Ей опять снился этот сон. Как в каком-то низкопробном триллере, честное слово. Ева медленно перевернулась на спину, потирая заспанные глаза. Над головой статично висел ржавый светильник. «Он здесь, так же, как и я. Я здесь…», — повторяла про себя Ева. Возвращаться в реальность было тяжело. Сон оказался настолько реальным, насколько это было возможно. Воспоминания не выветрились даже за месяц, который она провела в этом горном убежище. Они возвращали её назад, не позволяя забыть наихудший момент её жизни, и это изматывало. Ева устала через силу просыпаться. Ей осточертело каждый божий раз убеждать себя в том, что мир замочной скважины — лишь сон, навеянный нелёгким прошлым.

— Хватит, — сказала она себе, поднимаясь в сидячее положение.

Ева оглянулась вокруг, рассматривая тёмную комнату, и поняла, что за целый месяц в ней не поменялось ровным счётом ничего: она всё так же была по завязку забита старой мебелью, что громоздилась вдоль тёмных стен, заполненная горой ненужного бытового хлама; на полках всё ещё пылился с десяток неработающих часов, которые Камилла никак не могла выбросить; в углу у самой двери всё так же лежал разобранный стол, который оказался слишком громоздким для небольшой кухни; её кровать до сих пор напоминала казарменную койку, а постельное насквозь пропиталось мерзким запахом хлорки, на которую у Евы почти точно была аллергия. Она застыла в этой неменяющейся картине, словно часть какого-то небрежного, тёмного полотна, нарисованного неумелым художником. Она погрязла в этом месте, словно в болоте, и настала пора это менять.

Свесив ноги с высокой постели, Ева взглянула на единственные работающие часы, что лежали на её ночном столике. Полвосьмого утра. Она проспала четыре часа, и это был явный прогресс, в противовес полуторачасовой дрёме, которой она перебивалась в последние дни. Раны ещё давали о себе знать, особенно ближе к вечеру. Мышцы пресса время от времени стягивал резкий спазм, рука заживала быстро — Ева уже несколько дней ходила без гипса, но попытки поднять ею что-то тяжелее трёх килограмм были чреваты болезненными последствиями. Глядя на слегка подрагивающую на весу ладонь, Ева сжала и разжала пальцы. Она делала так всякий раз, чтобы напомнить себе, что худшее позади и она теперь вновь при своих обеих руках.

Рядом с часами на ночном столике были сложены отсортированные вырезки из венских и швейцарских газет, которыми Брэдфорд снабжал Ганс. Ева взяла парочку из них — те, что были посвежее, и, включив свет, прошла к одному из шкафов. Полторы недели назад она вместе с Камиллой вычистила его от лишнего хлама и сложила туда свои небольшие пожитки, вроде тройки маек, тёплого свитера и сменной пары штанов, подаренных Гансом в качестве небольшой компенсации за случившееся с Гретой. Задняя стенка шкафа представляла собой одну сплошную фанерную доску, и Ева достаточно быстро нашла ей применение. Будучи здесь, вдали от любых более или менее оперативных и достоверных источников информации, она всё ещё хотела оставаться в курсе событий, что происходили в Европе. Ну, по крайней мере, именно так она сказала Байеру. Настоящей же целью Евы был Асад. Она знала — там, где будет он, найдётся и Мориарти. Ева бережно собирала любые заметки о скандальных преступлениях в кругу европейской богемы, в котором крутился Зейд, искала малейшие намёки на появление террористических организаций или контрабанду оружия. Пока в её копилке было не так много фактов, которые всё никак не хотели складываться в одну цельную картину, но Ева продолжала искать, дополняя свой коллаж.