Петро кивнул, соглашаясь с другом и задумался о судьбе своего брата. Может ли быть, что Андрюшка променял самое дорогое в жизни на кровавое золото, и поцеловал руку чужому королю? Неужели его молодой и веселый Андрюшка стал тем, кто сжигает мирные деревни, портит несчастных девушек и убивает малых детей на родительских глазах?

Петро решил, что если увидит брата, то своими руками оторвет его глупую голову от тела, а матушке не скажет, как низко сын ее пал в своей жадности.

Он отвел взгляд в августовскую желтую степь, чтобы утаить от друга глубину своей печали.

Снега намело почти по колено. Стоит пройти несколько шагов от гостеприимной березы и тонкие туфли опять насквозь промокнут.

Но задерживаться на месте нельзя – нужно найти еду и укрытие получше. Голодную холод убьет быстрее. Ей самой было не привыкать голодать по нескольку дней, но малышка, росшая в достатке и родительской заботе, уже начинала плакать и просить есть. В те редкие моменты, когда прекращала спрашивать: «Где мама?».

Ответить сейчас было невозможно. Оставалось только плотнее укутать девочку в шаль и идти дальше. А дальше виднелась одна лишь бесконечная белая степь и укрытые снегом холмы. Другой мир.

Как может быть, что вчерашнее утро казалось началом долгожданного счастья, а завтрашнее сулит неминуемую смерть?

Отец всегда боялся предательства и сводил близких с ума своей подозрительностью. Следы его вопросов еще отдавались болью по всему телу. Но эта боль была ничем по сравнению с болью в ее сердце, которую принесло настоящее предательство. Болью, которую отцу было не суждено познать, хоть он и был, отчасти, ее виновником.

Сейчас она злилась на саму себя. Насколько глупой нужно было быть, чтобы не замечать колокола, с самого начала звонящего у нее над головой «Предаст, опять предаст»? Но она не хотела его слушать.

А теперь бредет по снегу неизвестно куда, обрекая на смерть не только себя, но и детскую душу, повинную лишь в том, что в родстве с такой непутевой.

Как много отнял вчерашний день и как много боли он дал взамен. И сейчас не осталось на свете ни одного человека, который бы защитил, согрел, успокоил. Не к кому теперь обратиться, даже их чистые души с небес отвернутся и не помогут.

Вон как темнеет небо, предвещая сильную метель. Таким как она оттуда не помогают, не это ли с рождения ей говорили? Пришло время убедиться в том, что они были правы. Послушать колыбельную ветра и улечься в снежную постель, прекратить свои страдания, дать отдохнуть ногам, прошедшим сегодня бесконечные тысячи шагов.

И предать маленькое детское сердечко, зная, что у него нет другой надежды?

Отгоняя поганые мысли, пришлось запеть старую песенку и шагать дальше, преодолевая сугробы, выросшие почти до пояса. Она не предаст.

От сильного снегопада не было видно почти ничего, а ветер вдали завывал тяжелыми и страшными голосами. Идти вперед не хотелось, ноги увязали в снегу, холод давно пронизал до костей, а руки были готовы вот-вот выронить ребенка.

Но она упрямо двигалась дальше, думая, что шагает еще быстрее и чаще, чем раньше, а на деле еле-еле передвигая ноги.

Еще немного, еще пару шагов, говорила она себе лежа в сугробе. Несколько минут ей и правда чудилось, что она идет, пока ледяное осознание того, что она не может пошевелиться, не придавило еще ближе к земле. Малышка теплым сном покоилась на груди, а губы ее были совсем синие – такие же, как и вся степь вокруг.

Вдруг ветер стих, показалось небо с первыми звездами, а мороз стал еще крепче. Сил не было даже поправить съехавшую с головы ребенка шаль. Ужас бессилия сковал сильнее мороза. И тогда из всех сил, какие у нее были она закричала:

– Помогите! – и показалось, что этот крик должна была услышать вся округа.

Но на деле, она даже не разжала губ и провалилась в забытье, растратив всю себя, на просьбу о помощи, которую так и не произнесла вслух.

Зима наступила слишком рано, принеся холода, когда их никто не ждал. Петро зиму любил, но давно не видел такой снежной. В детстве еще наверное – когда сугробы казались огромными, хоть и доходили отцу едва до пояса. Славные были времена – наигрался с детворой, вывалявшись в снегу, получил по голове хорошим снежком от друга, а от матушки веником по заду. «Опять весь мокрый» прибежал за стол, зная, что там ждет горячий борщ.

Но лучшее в зиме – Рождество и святки, когда все веселятся и поют, а батька с матерью могут даже станцевать, словно молодые, да еще неженатые – Петро улыбнулся, вспоминая как нежно родители относились к друг другу.

Что лучше – прожить жизнь одному, или как мать – полюбить всей душой и потерять?

Данила говорил, что одному нельзя. Ему легко – батьки сосватали Пелагею, не спросивши сына, а оказалось, что она и есть его любовь. Вернулся с похода, а дома уже красавица ждет, да еще какая – веселая, хитрая, красивая – хоть и обучена сражаться получше некоторых мужиков – упрямая, как ивовая веточка. А готовит как – влезть бы в шаровары после таких щедрых столов.

Об этой стряпне Петро и Данила вместе мечтали весь сегодняшний день. Еще затемно отправились они на охоту, да так никого и не встретили, кроме дюжины перепелок. А обещали Поле, что привезут зайцев.

Охоту Петро не любил – всегда так, весь день в седле или пешком умаешься, а толку все равно меньше будет, чем ждал. Можно было это время лучше потратить – дома что починить. Будь у него семья как у Данилы, тем более – от такой жены и сына уезжать по собственной воле за какими-то зайцами. До знакомства с семьей Данилы, такие мысли ни за что не пришли бы Петро в голову. «Дома сидеть? Вот еще» – сказал бы прежний Петро.

Раньше его самого с коня было не согнать, а лучше сабли спутницу он представить не мог, но после нескольких месяцев в гостях у Данилы, Петро, кажется, начал понимать, зачем мать все хотела его женить.

Снежок весело потрескивал под копытами лошадей, собаки бежали, виляя хвостами, небо было чистым и звездным – ни облачка, только голубой дымок от трубки кружил над шапкой Данилы. И чем темнее становилось небо, тем крепче трещал мороз, делая усы казаков совсем белыми.

– Вот ведь я молодец, согласись Петро, – сказал Данила хитро улыбаясь.

– Тем что поехал на охоту в день, когда все зайцы решили не выходить из заячьих хат?

Данила засмеялся:

– Нет, брат. Молодец я потому что велел к вечеру баню затопить, и прав был – вернемся, согреемся.

– И правда молодец, – согласился Петро. Места лучше, чем баня сейчас не существовало.

– Пока в бане будем, жена твоя как раз перепелок приготовит, выйдем, а ужин готов.

– Ужин уже готов, брат, не будут нас с охоты пустым столом встречать. Но сначала в баню, тут иначе никак.

Согласившись с тем, что ничего важнее и первостепеннее бани нет, казаки готовы были подстегнуть лошадей – до хутора осталось не больше версты – как вдруг собаки залаяли и помчались за неизвестно откуда выпрыгнувшим зайцем.

Данила и Петро не сговариваясь погнали коней в сторону от дороги – каждый хотел поймать прыгуна, из-за которого они провели весь день на морозе. Но собаки оказались быстрее – одна уже тащила несчастного зайца навстречу хозяину, а две другие кружились неподалеку, словно нашли что-то.

– Неужто заячья нора? – спросил Данила.

Они спешились с коней и пошли к собакам. Однако ни норы, ни других зайцев казаки не увидели. Псы упорно что-то копали в снегу, не переставая лаять, призывая хозяина.

Словно ведро с холодной водой опрокинули на Петро. Даже издали он понял, что нашли собаки и в душе противился тому, чтобы ближе рассмотреть находку.

Рядом удивленно вздохнул Данила.

В снегу лежала замерзшая девушка, укрывающая собой маленький комочек, оказавшийся ребенком. Вся ее теплая одежда была намотана на малыша – тот был жив и проснулся от прикосновения ласковой собачей морды, – не заплакал. Значит они тут совсем недолго лежат.