– А я сынок? Бросишь меня тут? – голос ее дрожал и готов был сорваться обратно в слезы.

Петро нахмурился – он не думал о месте матери в его новой жизни. Но потом лицо его посветлело.

– А ты, матушка, сама решишь. Как закончим все, так приеду за тобой и увезу тебя в мой хутор. Захочешь – останешься, и хату тебе построю в два раза больше этой. А захочешь вернуться – твой выбор. Как ты пожелаешь – так и будет. Может Андрюшка еще раньше меня жену к тебе в дом приведет.

Мать улыбалась и кивала, стирая с лица остатки негодования. А Петро думал, что построит ей хату в самом дальнем от него конце хутора (что вряд ли помешает матушке ежечасно вмешиваться в его хозяйство).

Он еще не встретил девушку, которая запала бы ему в душу, но понимал, что не сладко придется его будущей жене, покуда у матушки есть силы делать жизнь любимого сына счастливее.

Она продолжала взбираться на холм, подальше от проклятой реки.

Ледяной дождь к утру превратился в пушистые снежные хлопья. Если бы холод не пронизывал насквозь, если бы замерзшие ноги не болели так сильно – можно было бы любоваться зимней сказкой.

Мокрая одежда превращалась в ледяной кокон, а руки, прижимающие малышку к телу, казались чужими.

За холмом лежала бесконечная степь, которую понемногу укутывал снег. Ветер легко гонял снежинки по лугам, словно показывая, что впереди нет никаких преград, как и никаких укрытий. Чужая земля.

Она и сама не знала, что хотела увидеть по эту сторону. Как и не думала сейчас, что зимняя степь может стать спасением. Но она точно знала, что позади ждет только смерть, поэтому и не обернулась, чтобы кинуть с холма последний взгляд на родной край.

Неизвестно сколько бы еще она смогла пройти, прежде чем навсегда уснуть в снежной постели, если бы впереди не показалась молодая береза. Ветви деревца, еще сохранившие желтые листочки, тяжело склонились вниз и совсем не качались на ветру.

Из последних сил она добралась до круга теплой земли, покрытой листвой. Прислонившись спиной к стволу и крепко обняв малышку, она почувствовала себя уже не такой замёрзшей. Казалось, что ребенок, прижатый к груди согревал своим теплом.

Но потом она поняла, что тепло исходит из горящей в груди ярости. Сейчас, когда сумасшедшая погоня кончена и есть время подумать, это стало отчетливо ясно. Как и то, что никогда раньше она не испытывала подобных чувств.

Холод отступил, освободив место для ненависти. Горячая обида нахлынула волной, заставив задыхаться. Она озиралась по сторонам, словно ища поддержки в пустой степи, словно ждала, что береза или ветер поймут ее боль, осудят несправедливость. Казалось, что на шее невидимый камень, который мешает дышать и заставляет сердце неистово стучать в груди.

Но на шее были лишь бусы из можжевельника. Подарок, который сделала сама. Она надела эти бусы, чтобы мысль о том, кому они предназначены, помогла ей пережить трудности. А теперь они, так и не подаренные, стали напоминанием о предательстве. Хвойный запах, который раньше успокаивал и заставлял улыбаться, теперь словно еще раз вбивал в сердце нож, стоило лишь поднести украшение к лицу.

Она схватилась за бусы, чтобы сорвать ненавистные с себя и выбросить прочь. Держа их в руке, она шептала проклятия своему предателю, чтобы выбросить с бусами и всю свою боль. Но усталость и сон не дали этого сделать – рука безвольно упала вниз, отпустив бусины.

Спешившись с коня, Петро Лабаста шел навстречу товарищу не в силах сдержать смех. Несколько дней подряд он мчался как ветер, лишь иногда давая любимому скакуну отдохнуть и вот, наконец, добрался до назначенного места.

Данила Белоконь – побратим и самый верный друг, был статным молодым есаулом, которого любили и уважали его казаки. Но даже такой крепкий и могучий казак как он, рядом с Петро казался невысоким юношей, не доросшим даже до плеча товарища.

Данила был старше Петро на несколько лет и являлся для друга добрым примером и советчиком.

Сразу после прошлого похода, они решили, что Петро отправится навестить мать, а Данила поедет в Киев за гостинцами для жены и всех своих домашних. Каждый поход Данила оканчивал так и домой возвращался с полными сумками подарков.

А после этих дел казаки договорились встретиться и поехать вместе домой к Даниле, где Петро и будет жить, пока не построит собственный хутор.

Данила сидел, прислонившись спиной к большому валуну и курил трубочку. Его усы дрожали, выдавая улыбку, а глаза искрились радостью от встречи с товарищем. На земле был расстелен платок с угощением, и Петро еще раз убедился в том, что где бы не встретился ему Данила Белоконь, от него никогда не уйдешь голодным или печальным.

Белоконь поднялся при виде товарища и с радостью обнял его.

– Присаживайся с дороги, брат, – Данила указал рукой на еду и достал из сумки запотевшую ледяную бутылку.

Петро подкрутил ус и улыбнулся – не изменился есаул Белоконь и не изменится никогда.

Долго сидели казаки за щедрым столом, выпивая за здоровье друг друга и обсуждая дела и знакомых. Кто из казаков женился и обабился, кто из похода не вернулся, кого жена не дождалась, скоро ли война и прав ли кошевой.

Вдруг лицо Данилы помрачнело, он снова зажег свою трубочку и надолго задумался. Так бывало и раньше и Петро, не обращая внимания на товарища, собрался разлечься на траве. Как вдруг Данила спросил:

– Есть ли новости от твоего младшего брата?

Петро удивился такому вопросу, уж другу известно, что нет новостей от брата, и не тот Данила человек чтобы на больное давить.

– Зачем спрашиваешь? Пропал он или черт его знает, – он махнул рукой и улегся на спину.

Данила тяжело вздохнул, слова давались ему не легко:

– Потому что я видел твоего брата. Живой, здоровый, в дорогой одежде, с хорошим мечом.

Петро нахмурил брови и с непониманием посмотрел на Данилу.

– От чего тогда говоришь так, словно что-то дурное с ним приключилось?

Данила медлил, подбирая слова и ответил лишь через минуту, за мгновение до того, как Петро был готов схватить друга за рубашку и трясти в своем стремлении получить ответ.

– Верст через тридцать от Киева я встретил отряд, который ограбил и убил бы меня одного, ибо такие намерения преследуют они – грабить и убивать, а свидетели им как кость поперек горла.

На лице Петро появилось такое выражение, словно он увидел, как его любимую собаку затоптала лошадь.

– Но, как видишь, не тронули и отпустили с миром, потому что меня узнал их главный, а я узнал его.

Он пристально посмотрел в глаза Петро.

– Твоего брата. Служит твой Андрюшка с лисовчиками, вместе с другими непутевыми казаками, для которых нажива дороже родины.

Петро словно окунулся в ледяную прорубь – друг с ума сошел, не иначе.

– Не может такого быть! Ты хорошо его разглядел? – Петро всей душой желал, чтобы товарищ обознался, но ответ был прост:

– И он меня узнал, и я его, хотя возмужал Андрюшка и одет по странной моде. Но горше всего – не стыдится братец своей новой жизни и своих дружков-разбойников. Так глядел на меня, как на мошку ничтожную, и всячески хвастал доспехами и оружием. Словно лучше они от того, что украдены или куплены на кровавые деньги.

Данила недолго помолчал и добавил:

– А остальные глядели на него с уважением, как заслужил он уважение у жадных зверей, кроме как своей беспощадностью? Прости, брат Лабаста, что говорю тебе это.

Петро помотал головой, показывая, что не сердится на товарища, хоть и был не в силах скрыть свою печаль.

Данила продолжил:

– Их было немного, знать разделились и рыщут у города. Но скоро они соберутся вместе и поедут в свою сторону, на запад, грабя и убивая всех, кто на несчастье свое окажется у них на пути. Вот увидишь, и своих грабить и жечь начнут, война-то кончилась. Поэтому я сказал казакам – твоим и моим, чтобы не задерживались, а побыстрее приезжали в мой хутор.