Лучана – значит «лёгкая»
Все началось тем вечером, когда Моррисон мыл посуду для уставшего Бернардо и решил, чем будет заниматься потом. Лучана сидела за кухонным столом, где днем Бернардо так мастерски управлялся с сырами и томатами, и блеклый свет падал на ее лицо и придавал ему ту же теплоту, что исходит от пленочных фотографий. Моррисон оставил посуду и вдруг сел напротив нее. Он часто видел ее в ресторане, она была сестрой одного из близких друзей Бернардо. Моррисон редко говорил с ней о чем-то, кроме погоды или последних новостей, переданных по радио. Он не интересовался ей, хотя, иногда, он чувствовал, что ему нравилось появление Лучаны в ресторане.
Лучана посмотрела на капитана Моррисона и быстро отвела взгляд. Мой друг смутился, не понимая, что привело ее к такой реакции. Лучана уже давно хотела остаться с ним наедине, а теперь, когда это произошло, она не знала, о чем с ним говорить. Она считала, что Моррисон – англичанин, военный, к тому же образованный человек – стоит совершенно на другой ступени по отношению к ней. Лучана выросла в скромной семье рабочего и театрального костюмера. Едва закончив школу, она устроилась на работу в ателье по пошиву одежды и спустя шесть лет стала практически им управлять. Она мастерски управлялась с нитками и ножницами, из-под которых выходили уникальные вещи. Лучана знала все о тканях, но о других материях имела смутное представление. Она слушала музыку, которую ставили в кафе, ходила в кино на выходившие в прокат фильмы и читала книги, которые находила в местном книжном магазине. Словом, она обнаруживала в искусстве отдых и приятное развлечение, не погружаясь в его сложный контекст. Но она делала это настолько искренне, что это восхищало Моррисона. Практически всегда погруженный в анализ произведения искусства, Моррисон с приятным удивлением замечал, как Лучана плачет во время просмотра драмы, как переживает за судьбу Кей Адамс или восхищается красотой картин Боттичелли. Привыкший к мужскому обществу, Моррисон не всегда помнил, что искусство дает не только эстетическое, но и человеческое переживание. Так, Лучана немного изменила его взгляд на вещи.
В тот вечер, а точнее, ночь, они много разговаривали. Вопреки опасениям молодой женщины, у них оказалось много тем для обсуждения. Лучана пыталась говорить по-английски, а Моррисон – по-итальянски. Она рассказывала ему о своей родной деревушке в районе Лацио, а Моррисон – о лондонских улицах. Они открывали друг другу свои миры, постепенно создавая еще один, общий для них двоих.
Неизбежно наступившее утро разлучило капитана Моррисона и Лучану, но ненадолго: вечером они встретились вновь на пьяцца дель Пополо. Моррисон впервые увидел Лучану вне ресторана Бернардо. Здесь, под матово-голубым небом, она казалась какой-то неземной. Было в ней в тот момент что-то от Камиллы Моне, а может, эффект легкости создавало ее белое, простое и вместе с тем элегантное платье. Она радостно улыбалась, а ее волосы собрали все блики заходящего солнца. Они гуляли по мягко освещенному, сумеречному городу, неспешно разговаривая. Моррисон изредка осторожно обнимал Лучану за талию, словно боялся, что если сделает резкое движение, то нарушит гармонию света, исходившую от нее.
Из письма, которое тогда мне дал Моррисон, я узнала, что это была его самая сильная влюбленность. Осознал он это в тот момент, когда они с Лучаной ходили по пьяцца Навона, прогуливаясь от одного фонтана к другому. Он смотрел и не мог перестать смотреть, как развевается на ветру выбившаяся прядь ее волос, как она отводит взгляд направо, когда о чем-то задумывается, как слегка подергивается ее левая бровь, когда она чего-то не понимает. Она притягивала к себе взгляд, и он хотел бесконечно ее рассматривать. Моррисон писал, что не мог назвать причину этой влюбленности. Наверно, это был ее образ, который сложился в сознании Моррисона из характера, смеха, внешности Лучаны и еще из чего-то неуловимого, что вдруг возникало в воздухе, когда он видел ее.
Неожиданно для себя, Моррисон вдруг обрел в Риме то, что искал долгое время: место, куда можно прийти, если не хочется быть одному и человека, из-за которого еще сильнее хочется жить. Он вдруг понял, что все дороги, которыми он шел после войны, привели его в вечно прекрасный город неслучайно. Он решил остаться в Риме и стать частью его истории. Прожив в гармоничном спокойствии от принятого решения две недели, он снова стал мишенью жестокого случая. Со скрежетом, оставляя после себя хаос и темноту, в безмятежные будни Моррисона и Лучаны ворвалась срочная телеграмма от ее отца. Жизнь молодой женщины вдруг резко изменилась: ее матери не стало. В тот день Лучана словно погасла. Моррисону было невыносимо горестно видеть ее такой. Тогда он снова почувствовал страх, но не тот, парализующий, что он испытывал в военные годы. Он неожиданно почувствовал собственную беспомощность. Он будто стал немым, потому что понял, что любое сказанное слово утешения не сможет сразиться с горечью, которую испытывала Лучана. Он заботился о ней изо всех сил, но ее состояние становилось все более тяжелым.
Они стали собирать вещи, чтобы поехать проститься с матерью Лучаны. Моррисон тогда не знал, что в тот момент ему нужно было проститься и с Римом. Они мчались в маленькую деревушку региона Лацио, и зеленые пейзажи беспощадно закрашивали собой городские. Гармония и вместе с тем однообразие заменили собой приятную суету и звуки великого города. Свернув около указателя на Торричелли, машина остановилась около небольшого двухэтажного дома, утопающего в плюще. На пороге стоял невысокий мужчина и курил сигару. Это был отец Лучаны. Она подбежала к нему и обняла.
Лучана, ее отец Марко и Моррисон провели трудную неделю под крышей столетнего дома деревни Торричелли. Мужчинам сложно было найти общий язык. Разные поколения и разное происхождение невидимой горой стояли между ними. Но они карабкались вверх по обе стороны. Ради Лучаны. И однажды достигли вершины.
Как-то за обедом Лучана объявила, что собирается остаться жить с отцом. Тогда она посмотрела на Моррисона так, как еще никто на него не смотрел. Ее взгляд – взгляд Мадонны кватроченто – был переполнен нежностью и любовью к английскому военному. Моррисон забыл обо всем в тот момент, весь внешний мир померк, все самое важное сосредоточилось в глазах молодой женщины. Так капитан Моррисон поселился в столетнем доме земледельца Марко.
Я помню, что еще давно Моррисон рассказывал о том, как он жил в итальянской деревушке. Наверно, речь тогда шла как раз о Торричелли. Он говорил о всепоглощающей тишине, которая, казалось, съедала все звуки и которая, в тоже время, заставляла дышать полной грудью. Он словно расправил плечи, и непривычная истома охватила все его тело. Моррисон часто ходил вокруг деревни, читал сидя на траве и смотрел на окружавшие его идиллические пейзажи Пуссена. Лучана тоже расцветала в этой Аркадии. Она вновь обрела дом и наполнила его своими прикосновениями, шагами, голосом. Моррисон чувствовал, будто его жизнь из бурной горной реки превратилась в лесной ручей, который постепенно сглаживал шероховатости реальности. Вместе с темпом его жизни менялся характер его мыслей и манера говорить. Куда-то исчезала его юношеская горячность и желание воспринимать мир через отрицание. Позже, он снова обрел эти два качества. Я помню, как он рассказывал, что порой мысли, мнения и рефлексии, которые он не воспринимал, каким-то образом, борясь с его собственным мировоззрением, пробивали себе дорогу к его сознанию и укоренялись там. Он боролся, но, в конечном счете, они одерживали над ним верх, и он соглашался с ними. Моррисон утверждал, что те мысли, которые могли пройти через битву с ним самим, были самыми ценными.
Итальянские пейзажи с оливковыми полями и виноградниками, напротив, располагали к мирному восприятию действительности. Сродни классическому искусству, жизнь Моррисона становилась ясной и приятной, и Лучана становилась ему все ближе. Шлейф цветочного запаха, который она приносила в комнату, переплетался с запахом терпкого кофе, а горечь от напитка смягчали ее светлые глаза. Приятная рутина окутала трех обитателей старого дома, даже Марко поддался всеобщей гармонии и часто стал что-то напевать себе под нос.
