Написав это непростое длинное письмо, я все же не почувствовала долгожданной легкости, но вдруг поняла, что эмоции больше не царапают меня своими острыми углами. Написание этого письма стало определенным этапом в моей жизни, через который нужно было пройти. Я отправила напечатанный текст по почте, и это был увесистый конверт. Я не хотела отдавать его Моррисону лично в руки, это было бы слишком прямолинейно, и к тому же, я боялась передумать в самый последний момент. Поэтому я пошла на почту и бросила письмо в ящик. Этот жест был похож на прыжок с большой высоты или потерю сознания в душном помещении. Я не поняла, что принесло мне больше волнения: то, что Моррисон прочтет это письмо или то, что мое отношение к собственной истории возможно скоро изменится. Ведь человеку порой свойственно привыкать даже к собственным переживаниям.

Я все время боялась перемен, но мой страх был положительным. Я всегда считала, что страх – это хорошее чувство, несмотря на то что испытывать его совсем неприятно. Страх подстегивает на какие-либо совершения, поступки, дает силы собраться и быстро действовать. Но в этом Моррисон был со мной не согласен. Он не любил страх, потому что это чувство не раз создавало препятствия в его жизни. Он говорил, что страх проявлял себя тогда, когда он этого совсем не ждал. Внезапно, в разгар военных действий, молодой капитан Моррисон, войдя в раж и воодушевившись удачной на тот момент позицией солдат, находившихся под его командованием, вдруг внезапно почувствовал страх. Это произошло именно в тот момент, когда он должен был принять решение. В тот миг он вдруг ощутил мощь непреклонного военного жернова, который он помогал вертеть. Он впал в оцепенение и не мог ничего произнести четверть минуты. Моррисон не раз мне описывал свою беспомощность в тот момент. Он вспоминал, что не мог пошевелиться, а из головы вдруг исчезли все мысли. Тупое чувство, безрадостно повторял он. Было видно, что он не любил говорить о том секундном происшествии, но даже мне было заметно, что время укутывало успокаивающим покрывалом и этот уголок памяти Моррисона.

Обычно, после того как он вспоминал тот эпизод, он начинал теребить пальцами край своей одежды или что-то, что попадалось под руку, но лицо его оставалось спокойным. Я догадывалась о силе его внутреннего волнения, и это никогда не было для меня указателем его слабости. Скорее, необходимой доли чувствительности его натуры. Он умело маскировал свои душевные терзания, но делал это по-своему: он всегда оставлял лазейку для того, кто искал с ним искренней беседы. Мое же лицо всегда отражало оттенки моих беспокойств. Я не могла скрыть своего нетерпения во время нашей первой встречи после отправки моего письма. Тогда мы сидели в кафе. Я даже не знала, успел ли он прочитать современные «Страдания юного Вертера». Я ждала от него конкретного ответа, объяснения, вывода, а лучше – прямого указания на то, как мне жить дальше. Достигнув определенного возраста, я старалась принимать решения самостоятельно, но иногда в моей жизни случались моменты, когда мне хотелось, спрятаться за чью-то спину. После того, как в моей жизни появился Моррисон, таких моментов стало гораздо меньше.

Моррисон смотрел на меня своими приятно вязкими зелеными глазами, и от его взгляда исходила добрая ирония. Он протянул мне конверт, сказав, что это будет справедливо. Но это было не мое письмо: конверт был несколько тоньше, а его края были красиво отделаны бордовым узором. Я сразу догадалась, что в нем. Имена, факты, размышления, чувства, последовательно изложенные и чудесным образом уместившиеся в бело-бордовый конверт. В тот день в моих руках оказалась история Моррисона.

Тогда, за кофе, мы так и не поговорили ни о чем конкретном. Моррисон слишком любил метафоры, он предпочитал отдаляться от объекта как можно дальше, чтобы лучше его понять. Но он сказал мне, что я пережила историю, которая стала на данный момент самой большой в моей жизни, убедив меня тем самым в том, что прочитал мое письмо. Даже об этом он не сказал с надлежащей прямотой. Он не спешил меня утешать и настраивать на положительный лад, а, напротив, отметил важность приобретенного опыта. Как и все настоящее искусство, настоящая жизнь тоже строится на боли и переживании. Моррисон утверждал, что жизнь, прожитая без страданий (при условии, что это вероятно), не считается полноценной. Тяжелые чувства и негативные эмоции занимали равное место со счастьем и радостью в его миропонимании. Мне особенно нравилось в его рассуждениях то, что он не называл несчастья расплатой за лучшие мгновения жизни, а страдания – обратной стороной любви. В его представлении не было никаких обратных сторон или баланса хорошего и плохого в каждой человеческой жизни. Я не раз была свидетелем того, как собеседник Моррисона говорил о том, что все хорошее и плохое возвращается так или иначе каждому. В те моменты мой друг лишь слегка приподнимал уголок рта, но ничего не говорил. Он всегда уважал чужие убеждения, особенно, если они помогали людям верить в лучшее.

Когда нам принесли по второй порции кофе, я решила ослабить метафорический характер нашего разговора. Моррисон заметил мой порыв и поспешил его остановить, сказав, что сегодня детали нарушат наш гармоничный диалог. Подробности, которые он всегда опускал, он предпочитал видеть в литературных произведениях. Я же любила обсуждать свои приземленные повседневные истории. Он часто говорил мне о том, что я могла бы написать хорошую театральную пьесу или роман. Но я знала, что мне не хватит для этого глубины и монументальности мысли, которая была так ярко выражена в каждой фразе Моррисона. Многие его высказывания могли бы составить основу художественного текста. Мне хотелось записывать все его монологи, случайные фразы, короткие замечания. Хоть в них не было никакой фабулы, они всегда были интересны. Истории из жизни, которые он нечасто рассказывал, были словно размыты дождем, и единичные подробности освежающими каплями стекали по туманной поверхности его повествования. Подобно Феллини, Моррисон едва касался реальности, но говорил о ней с поражающей точностью, и, слегка намечая сюжетную линию, он приводил собеседника к собственным размышлениям. Я не раз говорила Моррисону, как он подчас влияет на людей. И однажды он ответил мне с улыбкой, словно предназначенной не мне, а кому-то другому, что все это последствия его философского образования.

Это замечание врезалось мне в память и продвинуло меня еще на шаг вперед в моем расследовании загадки жизни Моррисона. Безусловно, я могла бы спросить его напрямик, уговорить его рассказать о себе, как это обычно делают люди спустя какое-то время после знакомства. Но с ним все было иначе. Я с удовольствием втянулась в процесс узнавания человека, но не через его биографию, образование или любимые фильмы, а через разговоры. Мне нравилась эта своеобразная археология, эта магическая инверсия, которая кажется устаревшей в мире бесконечных персональных интернет-страниц. Через какое-то время, а речь идет не об одном годе, я заметила, что у меня почти сложилась полная картина жизни моего друга, той другой, до парижской жизни. Я даже отметила в блокноте кое-какие значимые события из нее. Порой я ловила себя на том, что отдельные события сопровождаются определенными мыслями Моррисона, которые, словно недостающие элементы мозаики, удачно вписались в мою импровизированную хронику. Я не делала таких заметок со времен уроков истории в школе. Но жизнь Моррисона захватывала меня куда больше, чем жизнь любого монарха или анархиста.

Немного из ранней жизни капитана Моррисона.

О детстве Моррисона я почти ничего не знаю. Он рассказывал, в основном, о более поздних своих годах, когда уже учился в военной школе. Туда его отдал отец, там же учился и его старший брат. Моррисон пошел в эту школу против своего желания. Сам он любил гуманитарные науки, и его мать развивала в нем вкус к хорошей литературе и искусству. Разговоры с ней стали убежищем для его неспокойной молодой души, а искусство – методом познания. Он не хотел заниматься точными науками. Они захватывали его, он часто читал различные статьи, написанные доступным языком для неискушенного человека, но он предпочел даже не пытаться постигнуть тайну природы. Он находил в ее мистике источник вдохновения для поиска своего собственного объяснения окружающего мира. Мне всегда казалось, что Моррисон мог бы стать участником игры в бисер: сравнения и сопоставления были практически структурообразующими в его размышлениях. Но, к сожалению, его мать – главный вдохновитель – исчезла из его жизни, когда ему было двенадцать лет. Я так точно и не поняла, ушла ли она из дома или умерла. Мне не хотелось расспрашивать об этом своего друга, я опасалась вызвать в нем тяжелые воспоминания. По крайней мере, я знаю, что с того момента отец занялся вплотную его образованием, возможно даже для того, чтобы отвлечь мальчика от тяжелой ситуации в семье, и через какое-то время Моррисон надел военную форму. Его отец служил во флоте Ее Величества, и считал, что профессия военного – это самое благородное дело для мужчины. Он и сам был благородным во всем: у него были прекрасные манеры, доброе сердце и ясные серые глаза. И эти красивые глаза переполнились гордостью, когда он увидел своего второго сына в рядах военных.