Спустя несколько лет Моррисон все же вошел во вкус военного дела. Образование там давали хорошее, и у него не было чувства, что он делает то, что ему не нравится. Здесь нужно упомянуть, что у Моррисона был еще один источник знаний: старший брат его отца, который преподавал в университете философию. Моррисон часто бегал на его лекции и на лекции других профессоров в этот же университет, тратя на это все свободное время. Именно те эпизоды, наверно, он и назвал своим философским образованием. Дядя Моррисона читал лекции по философии Античности и Возрождения и параллельно писал научную работу по поискам новой религиозности во второй половине девятнадцатого века в Европе. Впоследствии, эта научная работа была опубликована отдельным изданием в Англии, а когда Моррисон открыл свой книжный магазин и обзавелся связями в парижских издательствах, книга вышла и на французском языке.
Мне кажется, что как раз под влиянием лекций дяди, Моррисон сформировал свое видение религии. Когда он читал текст, он всегда думал о его религиозном контексте, который включал определенную систему моральных ценностей, характерную для определенного отрезка времени. Исходя из культурно-религиозной картины мира, Моррисон искал парадоксы, вопросы, неясности, размышлял над этим один или вместе со мной. Например, о том, как Босх мог создавать свои полотна в беспощадную эпоху Возрождения. Мне и самой это было непонятно. Что же касается религиозности Моррисона, то он был скорее атеистом, чем верующим. Он провел значительный отрезок времени с людьми, которые часто шептали слова молитвы перед сном или перед приемом пищи. Моррисон тоже хотел бы верить, но у него это не выходило. Все его попытки диалога с высшими силами становились тягостным монологом и потоком его собственных переживаний. Он не чувствовал отклика. Его мучила двухсторонняя тишина религии. С одной стороны, тишина молящегося, которому не нужно было кричать, чтобы быть услышанным. С другой, тишина загадочного адресата. Моррисону нравилось молчание в повседневной жизни, потому что оно исходило от реальных людей и всегда несло в себе определенное значение. Мучительное божественное молчание, повисшее над сознанием Моррисона, было непроницаемым. Поэтому он верил только в сердца людей.
Когда оглушительный грохот войны затих, Моррисон не захотел возвращаться на родину. Он вдруг понял, что эта короткая, бессмысленная война надорвала его связь с Англией, уничтожила то светлое чувство спокойствия, которое всегда сопровождало образ его семейного дома. Из двух железных леди Моррисон предпочел ту, что в Париже. Но он не поехал прямиком во Францию. Сперва он направился в небольшую итальянскую деревушку в регионе Лацио. Сняв небольшой дом, он решил провести там два спокойных месяца и насладиться безделием.
Иногда, говорил он, кажется, что достаточно иметь при себе блокнот и чашку крепкого эспрессо, чтобы создать настоящий шедевр. Ощущение гладкой поверхности бумаги и вкус горечи во рту могут принести настоящее счастье. Примерно таким он представлял себе идеальный отдых. И, правда, безделье для Моррисона было скорее бесконечным чтением и написанием текстов. Не помню, чтобы он когда-то действительно бездельничал. Даже когда он устраивался в кресле с сигаретой, его мысли уже складывались в основательные размышления. В тот период жизни он искал тишину. Моррисон, поклонник всех больших городов мира, не любил провинцию и глубинку, но после того, как он решил оставить военную карьеру, он вдруг почувствовал, что почему-то не хочет вновь оказаться среди шума и блеска ночной жизни.
Итальянская деревня залечивала болезненное состояние внутренней пустоты капитана Моррисона. Пронизывающая, разрушительная, она не оставляла после себя ничего, кроме гигантских свистящих дыр. Когда он начал приходить в себя, то почувствовал потребность выезжать из деревенского укрытия. Он взял напрокат машину и поехал в Рим. И даже поездка до города вызвала в нем массу эмоций. Моррисон неоднократно и с удовольствием рассказывал, как итальянцы несносно водят машины, особенно разговаривающие за рулем: они скорее будут жестикулировать, чем держать руль. Для англичанина это было, по меньшей мере, непривычно.
Рим поразил бывшего военного до глубины души. Он вернулся на Родину – так говорил он об этом городе, хотя никогда не был там прежде. Рим стал его любимым местом на земле. Позже, он говорил мне о том, что там есть вещи, которые не меняются со временем. Это мальчишки, бегающие по улицам и кричащие что-то друг другу на своем певучем языке. Это пожилые набожные женщины, развешивающие только что выстиранное белье на балконе или на веревках, протянутых чуть ли не над улицами. Это кружева на воротничках и черные элегантные платья по воскресеньям для похода в церковь. Это священники, вдруг появившиеся в конце улицы, одеяния которых развевались на ветру. Это едва уловимая атмосфера фильмов Феллини, особенно «Амаркорда», потому что эти фильмы были сняты для Италии, а Италия была создана для этих фильмов. Это купола церквей и базилик, выступающие вдруг между домами. Это красивые мужчины в темных очках, похожие на всех актеров стразу и неутомимые длинноволосые женщины, по-разному красивые. Это странная и манящая смесь античности, христианской религии и шума современности. Античные руины, даже, казалось, не обращали внимания на окружающую их суету, машины, кафе. И контраст был во всем, рассказывал Моррисон: неспешный ритм жизни и горячность уличных диалогов каждый день давали ему повод для удивления, восхищения и восторга. Он все чаще напевал мелодии Нино Рота.
Коул Портер, все же, временами звучал в его мыслях, и это вызывало в нем воспоминания об Англии. Американец Портер всегда жил в доме англичанина Моррисона. У него было несколько пластинок этого композитора. Он говорил, что его песни всегда вызывали в нем теплую грусть, тоску по старой Америке, где он никогда не жил и которая безвозвратно ушла. Ушли куда-то далеко, но не совсем безвозвратно, и его воспоминания о первом танце с красавицей-соседкой Джейн под одну из мелодий Портера. Он не мог точно вспомнить лица этой девушки, но помнил ощущение от танцев с ней. Со временем, Джейн и Портер соединились в единый и очень приятный душе Моррисона образ, который всегда заставлял его глаза блестеть.
Мой друг часто думал о прошлом, но оно не мешало ему подлинно жить в настоящем. Он умел наблюдать окружающий мир и видеть в нем необычное. Именно в Риме он научился рассматривать жизнь, как он выразился сам. Он садился на одну из скамеек на пьяцца Навона и смотрел на бесконечный поток людей. На его коленях не было ни книги, ни блокнота, он сосредотачивался лишь на визуальном восприятии. Моррисон наблюдал за тем, как здороваются и прощаются люди, как они поправляют шарф и прическу, как ждут кого-то, ссорятся, обнимаются, улыбаются… Это было время роскоши, когда Моррисон не подчинялся никакому расписанию – заслуженная награда для человека, вернувшегося с войны и истосковавшегося по миру повседневности.
В тот жизненный период Моррисон выбрал позицию наблюдателя. Он однажды заметил, что в жизни человек словно балансирует между сценой и зрительным залом: то выходит к публике для собственного выражения, то уходит куда-то вглубь и смотрит на жизнь других. На римскую жизнь мой друг смотрел с нескрываемым удовольствием, она была по-настоящему красива. Моррисон видел мерцающие огоньки ночного города вокруг себя и слышал шум веселья, доносящийся из баров. Сторонний наблюдатель, он почти никогда не был участником этого веселья. Это было приятное одиночество, близкое к гармоничному уединению. Он не противопоставлял себя шумной толпе и не делил ни с кем свои мысли.
Но все же, настал момент, когда Моррисон устал от своего добровольного одиночества. Пройдя вдоль Чирко Массимо, свернув на какую-то улицу, а потом и вовсе затерявшись в городском лабиринте, он зашел в небольшой ресторан. В поисках случайного собеседника, он занял место за стойкой. Бармен подошел к нему и что-то спросил по-итальянски. Моррисон знал всего несколько фраз и объяснился по-английски. Но бармен посмотрел на него с непониманием. Его карие глаза глядели на моего друга с беспокойством. Тогда Моррисон не понял причину, вызвавшую подобные чувства у незнакомого человека. То был худощавый приятный мужчина, которого знал по имени каждый посетитель ресторана. Моррисон понял, что, скорее всего, он попал в какое-то семейное заведение, где был чужаком. Он снова вдруг почувствовал себя военным, выброшенным из своей родной страны. Он быстро допил вино и собрался уходить. Как только он положил деньги за напиток на стойку, то почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Молодой черноволосый итальянец улыбался ему во весь рот. Моррисон улыбнулся в ответ. Таддео, так звали этого парня, спросил, англичанин ли Моррисон. Услышав утвердительный ответ, он вдруг откуда-то вытащил увесистую тетрадь и положил ее перед Моррисоном на стойку. Таддео учился в римском государственном университете на факультете английского языка. Первый год давался ему нелегко, но он мечтал стать преподавателем или переводчиком. Он попросил Моррисона проверить его задание и объяснить ошибки, а взамен предлагал бесплатный ужин, потому что ресторан, в котором они находились, принадлежал его семье.
