Таддео и его отец Бернардо, тот неразговорчивый человек за стойкой, были очень непохожими друг на друга людьми. Спустя некоторое время, Моррисон заметил, что сын слишком торопится попасть в собственное будущее, словно минуя настоящее и не подмечая до конца его важность, тогда как Бернардо был погружен в свое прошлое. Оно было непростым и затягивало подчас все его мысли в свою иллюзорную воронку. В одном они были близки: каждый по-своему, отец и сын, они были словно оторваны от реальности. Я не помню, чтобы Моррисон говорил мне о собственном ощущении времени. Однажды он, правда, заметил, что почти никогда не думал о будущем. Оно было для него слишком абстрактным, слишком нереальным. Если прошлое, превращаясь в нематериальный поток памяти, в какой-то степени подтверждало свое существование, будущее было гораздо более зыбким. Казалось, Моррисон давно свыкся с мыслью, что его жизнь может оборваться в любой момент. Он не думал о смерти, но как бы принял конечность жизни. Поэтому, он все же предпочитал прошлое, которое было в его памяти, которое он всегда мог мысленно пережить и которое, парадоксальным образом, уже не подчинялось ни пространству, ни времени. Настоящее же становилось неким местом фиксации прошлого.
Повседневная итальянская реальность капитана Моррисона окрасилась всеми приятными оттенками размеренности. Она проникала в каждый его шаг, в каждое действие, в каждый разговор. Устав от мертвенной деревенской тишины, он перебрался в Рим и занял небольшую квартиру недалеко от Ватикана. Просыпаясь в полдень, он завтракал и смотрел в окно на оживленную улицу со множеством магазинов, которые уже оживали к тому времени. Затем он читал газеты на английском языке и слушал радио. До вечера он гулял по городу и не мог на него насмотреться. Периодически он заходил в кафе, чтобы выпить порцию горького эспрессо. Именно в Италии он полюбил кофе. Полюбил по-настоящему и навсегда. Несколько раз в неделю, а то чуть ли не каждый день, Моррисон заходил к Таддео и Бернардо поужинать. Постепенно он начал знакомиться с постоянными посетителями и чувствовать себя там все более и более непринужденно.
С Таддео они много говорили по-английски, но затем Моррисон стал все чаще просить его говорить с ним по-итальянски. Мой друг считал, что никогда не сможет по-настоящему прочувствовать страну, если не будет говорить на ее языке. Будь его воля, он бы выучил много языков. Но мне кажется, что он, как и все англоговорящие люди, уже был счастливчиком. В любой точке мира он мог говорить на родном языке. Однако он возражал мне, говоря, что с тех пор, как английский язык стал принадлежать всему миру, некоторые англичане чувствуют, что они потеряли какую-то часть своей культуры, которая отвечала за ее уникальность. Возможно, он был прав.
Бернардо, напротив, не хотел изучать английский язык. Моррисону все же удалось его уговорить перевести меню для путешественников, которые нередко забредали в ресторанчик в поисках настоящей итальянской кухни. Как ему объяснил Таддео, Бернардо был довольно закрытым человеком во многих смыслах. Он неохотно воспринимал перемены, не хотел осваивать новую технику и менять привычные схемы работы. Его ресторан, дом, друзья, семья и Рим составляли всю его жизнь последние десять лет. Когда Моррисон заметил, что любовь к работе видна в каждом жесте Бернардо, то Таддео возразил, сказав, что тому не слишком нравится его занятие. По крайней мере, так было сначала. А теперь, это стало его повседневностью, которая приобрела множество приятных моментов с течением времени. Сюда приходили их друзья, новые люди, путешественники, и все они создавали особую веселую и живую атмосферу. Бернардо нуждался в этом, сказал тогда Таддео и умолк. Моррисон понял, что за этим стоит какая-то история, но не стал настаивать, дав возможность времени самому выявить или скрыть ее.
Послевоенная усталость капитана Моррисона проявилась не сразу. Тотчас после возвращения домой, он чувствовал себя хорошо, и внутренние силы подталкивали его принимать решения. Но в тот итальянский период, спустя какое-то время, усталость вдруг обрушилась на него, словно лавина. Она скрутила его душу, погасила в ней источник света, и взгляд Моррисона потух. Тогда он решил остаться в Италии еще на пять месяцев. Он не был готов начинать какое-то серьезное дело, но осознавал, что это лишь временная растерянность. Моррисон не строил планов на протяжении своей жизни, но он всегда примерно знал, что ждет его впереди. Теперь перед ним открылось пространство времени, ничем не регулируемое. Он даже не мог понять, что перед ним – бескрайний океан, изнуряющая пустыня или колючая степь. Он чувствовал волнение и неуверенность перед широкой неизвестностью. А еще, восторг где-то в глубине души.
Бродя по улицам Рима, Моррисон искал дело для своей жизни. Он пытался найти его повсюду: прочитать подсказку на лицах прохожих или увидеть на картине Веронезе, услышать на Пьяцце дель Пополо или почувствовать на набережной Тибра. Он ждал, что ответ на его вопрос найдется сам собой. Но время шло, а Моррисон все еще был потерян.
В один из субботних вечеров в ресторане у Бернардо было особенно шумно. Его знакомый Франческо со своей женой праздновали там очередную круглую дату со дня их свадьбы. Казалось, в ресторан пришли все местные жители. Моррисон искал глазами свободное место и, не найдя его, собрался было уходить. Вдруг он увидел бледное лицо Бернардо, который неровно стоял за стойкой, облокотившись на стул. Мой друг подбежал к нему, боясь, что тот может упасть в обморок. Бернардо еле дышал, у него снова поднялось давление – это иногда случалось с ним. Моррисон отвел его не кухню, посадил на стул и наполнил стакан воды, чтобы Бернардо выпил свое лекарство. Затем, он вышел в зал и незаметно для празднующих позвал друзей Бернардо, Лучану и Никколо. Лучана, оценив ситуацию, быстро навела порядок вокруг и дала указания единственному официанту, работавшему в тот вечер. Никколо, врач-физиотерапевт, занялся состоянием Бернардо. Моррисон же, подхватил со столов грязную посуду, присоединился к официанту и стал обслуживать гостей. Те, заметив его вмешательство, удивились, но он объяснил, что Бернардо очень устал и просто ушел домой. Он не хотел сорвать праздник, сея беспокойство среди друзей Бернардо. Моррисон знал, что тот не хотел бы этого.
В тот же вечер, стоя у огромной раковины и соскребая застывший сыр с сотой по счету тарелки, капитан Моррисон улыбался. Внутри него играла музыка всего мира: его охватило счастье. Он понял, что когда-нибудь создаст место, куда будут приходить разные люди, которые станут сначала ему хорошими знакомыми, затем друзьями и, в конечном итоге, самыми близкими людьми. Это место будет необходимо и ему, и им. Именно тогда, стоя около грязной посуды, на небольшой кухне ресторана, где он обрел своих первых настоящих друзей, он определил путь на следующие годы своей жизни. В тот момент он еще не знал, что книжный магазин на Шатле превзойдет все его даже самые смелые надежды.
Моррисон все еще улыбался, когда на кухне появилась Лучана. Молодая женщина с вьющимися длинными светлыми волосами только закончила с уборкой ресторана. Она села за стол и отломила небольшой кусочек от батона белого хлеба. Лучана устала, но это было ей к лицу. Ее волосы растрепались, а на щеках появился небольшой румянец. Тишина, образовавшаяся на кухне, лишь изредка прерывалась глухим звоном тарелок, которые Моррисон заканчивал убирать в шкаф. Молоденький официант давно ушел домой, Никколо отвел Бернардо к себе, чтобы присмотреть за ним ночью. В ресторане остались лишь двое.
Когда Моррисон говорил мне об этом, я была в замешательстве. Это был первый разговор с ним, касающийся его чувств к женщине. Мне казалось, что я нарушаю все правила и врываюсь на запретную территорию несмотря на то, что это он меня туда впустил. Но было похоже, будто он это делает с неохотой, с какой-то тяжестью на душе. Однако, когда он закончил свой рассказ, все встало на свои места. Его взгляд показался мне еще более глубоким.
