Ксавьер слушал все это, громко и тяжело дыша, будто задыхался от сказанных слов, от произнесенных вслух признаний. Когда Эрик, наконец, замолк и с надеждой во взгляде стал ждать ответа, Чарльз уже знал, кого он выбрал, чью сторону принял в этой борьбе. Он поднял взгляд на распятие. Иисус, казалось, скорбно смотрел прямо на него. Ксавьер отвел покрасневшие, заплаканные глаза, и уверенно, не сомневаясь, вложил свою руку в открытую ладонь Эрика.
Утром, когда Чарльз вновь вошел в церковь и занял свое привычное место на первом ряду в ожидании начала восьмичасовой службы, он с удивлением и с облегчением осознал, что небеса и правда не обрушились на их с Эриком головы. Осознал и выдохнул. Ничего не изменилось. Леншерр проводил мессу, затем настала очередь Чарльза, день потек в привычном ритме. Чарльз успокоился и вновь стал тем мягким, добродушным, улыбчивым Чарльзом, каким его и знали все прихожане.
Вечером, после ванны, Ксавьер даже осмелился обратиться к Господу с молитвой и поблагодарить его за день, прошедший мирно и спокойно. Ощутил благодать и легкость в душе, поднялся с колен и принялся расчесывать сбившиеся в колтун мокрые волосы. Ксавьер пыхтел и ойкал, когда зубчики расчески цеплялись за спутанные волосы. Он страдал и мучился до тех пор, пока дверь в его комнату не открылась и не вошел Эрик. Он тоже был после ванны, вот только его короткие волосы были аккуратно уложены. Леншерр посмотрел на растрепанного Чарльза, усмехнулся, подошел к нему и забрал расческу из рук.
– Давай помогу, – Эрик развернул молодого священника к себе спиной и принялся осторожно, тщательно расчесывать спутанные локоны.
Чарльз прислушивался к себе. По затылку, шее и спине ползли мурашки. Ксавьер поводил плечами, прижимался к Эрику спиной и едва не мурчал от удовольствия.
– Подними голову, – шепнул Леншерр, сам приподнимая голову Чарльза за подбородок.
Одной рукой поглаживал шею, а второй продолжал водить расческой по уже гладким волосам, которые завивались крупными каштановыми кольцами на концах. При виде этой картины Леншерр на секунду замешкался от того, как внутри у него все замерло от нежности к этому потрясающему, невообразимому человеку. Ксавьер, воспользовавшись паузой, откинул голову на плечо Эрика и коснулся шеи губами.
– Ты боишься щекотки? – хихикнул Чарльз после того, как Леншерр фыркнул и поежился. Его кожа покрылась мурашками.
– Нет, – не очень-то убедительно соврал мужчина и обнял Ксавьера, прижимая к себе. – А ты?
Чарльз не видел особой надобности отвечать и только тихо постанывал, пока Эрик губами и языком ласкал его шею. Вдруг он остановился и громко втянул носом воздух. Снова замер на секунду, а потом принялся обнюхивать волосы, шею и плечи Ксавьера, при этом сопя, как большая собака.
– Ты чего, Эрик?
– От тебя пахнет ладаном, – невнятно произнес мужчина, уткнувшись носом Чарльзу в лопатку, – ладаном и… – он еще раз глубоко вдохнул, – и фрезией.
– Странно, – удивился священник, – может, тебе кажется?
Он поднес прядь волос к своему носу и тоже принюхался. Пахло мылом, а от пальцев немного металлом – от креста, который Чарльз держал в руках, когда молился.
– Может быть, – не стал спорить Леншерр, перехватил ладонь Ксавьера и поднес ее к носу. После тщательного обнюхивания, недоуменно пожал плечами и с увлечением принялся облизывать и посасывать пальцы Чарльза. Им стало не до какого-то там ладана.
Ксавьер светился, сиял. Его любовь к Эрику была настолько велика и безгранична, что распирала Чарльза изнутри, рвалась наружу, требовала выхода. Он знал только один способ поделиться своим счастьем с другими – помогать людям, поддерживать, утешать и дарить веру и надежду тем, кто их утратил. Только одно омрачало жизнь Ксавьера – в городке что-то творилось с людьми. Не со всеми, нет. Постоянные прихожане вели себя как обычно, но рассказывали священнику, что некоторые люди становились более агрессивными и как будто теряли над собой контроль. Сердцеед О’Нил, известный своими похождениями по чужим женам, но, однако, ни разу не пойманный ни одним рогатым мужем на месте преступления, едва не изнасиловал жену местного трактирщика. За что трактирщик, в общем-то, славный малый, чуть было не забил его до смерти мясницким отбойным молотком, который у него забыл, соответственно, мясник. МакКарл работал мясником больше тридцати лет в лавке, доставшейся ему от отца. Так вот МакКарл был известен не только лучшей свиной выделкой, но и тем, что подворовывал. Все знали об этом, но пока воровство имело умеренный характер, на это закрывали глаза. А тут он украл действительно значительное количество товара и немаленькую сумму денег. Его поймали по чистой случайности и возмущению жителей тихого, сонного городка, не было предела. И таких случаев было еще не один и не два.
– Что же это происходит, Эрик? – вопрошал отец Ксавьер, обеспокоенно глядя на отца Леншерра.
– Чертовщина какая-то, – серьезно хмурил брови отец Леншерр и не менее обеспокоенно взирал на отца Ксавьера.
Жизнь Эрика тоже омрачало одно обстоятельство, но оно никоим образом не касалось погрязших в своих грехах жителей. Леншерр никак не мог понять, почему от Чарльза с каждым днем все сильнее и сильнее пахнет ладаном. Сначала мужчина думал, что ему действительно показалось, но если изначально запах был едва уловим – лишь чуть заметное присутствие с отголосками фрезии, то теперь запах был абсолютно точно узнаваем. Он постоянно преследовал Ксавьера: в церкви, когда тот был в своем облачении священника, на улице, в магазинах, в саду и в доме, когда Чарльз надевал другую одежду или оставался обнаженным. В одну из ночей, когда Ксавьер безмятежно спал, раскинувшись на постели, Эрик обнюхал его и понял, что запах идет не от одежды и даже не от волос, он шел от самой кожи, будто изнутри. Леншерр ничего не понимал и не знал, что с этим делать, тем более что запах с каждым днем становился все отчетливее и сильнее. Но его не ощущал никто кроме Эрика. Поэтому ему не оставалось ничего другого, кроме как ждать и глаз не спускать со своего бесценного Чарльза.
Ксавьер не понял, как он оказался лежащим на плаще Эрика, который мужчина заботливо бросил ему под спину, прежде чем впечатать в каменный пол церкви, навалившись сверху всем телом. Серьезно, кажется, что он несколько минут назад сидел на одном из средних рядов, заканчивал молиться, а Леншерр гасил последние свечи, отчего ночные тени медленно опускались на храм. И вот уже обнаженный Чарльз скулит, дрожит от страха, что их кто-то увидит (кто-то, не считая Бога, разумеется), одной рукой судорожно сминает темную ткань плаща, а другой пытается ухватиться за скользкое от пота плечо Леншерра, и притянуть его еще ближе, хотя ближе уже, кажется, невозможно. Эрик, опираясь на руки, размашисто вбивается в покрасневшую, припухшую дырку. Внизу у Ксавьера все хлюпает от слюны – Эрик вылизывал его, пока Чарльз не кончил первый раз, и от лампадного масла, которое попалось под руку, когда Леншерр наспех подготавливал еще не отошедшего от оргазма Ксавьера. Животный ужас касается затылка Чарльза, пробирается внутрь, а сам священник поверить не может, что послушно раскинулся под Эриком, закинув одну ногу на сильное, мускулистое плечо, а вторую на талию, подгоняя Леншерра, который и так засаживает по самые яйца, тяжело дыша. Когда Чарльза волной накрывает второй оргазм, он глохнет и слепнет, выгибается так, что вот-вот сломает позвоночник, и ничего не замечает вокруг. Эрик, спуская в растраханную, сокращающуюся дырку, тоже не видит ничего, кроме раскрасневшегося, удовлетворенного и невероятно красивого Ксавьера.
От одной из колонн отделяется тень, бесшумно выскальзывает через двери и исчезает в ночи.
На следующее утро, после того, как во время десятичасовой службы Чарльз заканчивает читать отрывок из Евангелие, за алтарь поднимается каноник Авдий и начинает проповедь. Обычно все его проповеди сводятся к тому, что необходимо вести праведный образ жизни и тогда всем воздастся, но сегодня он отступает от привычных правил. Он выглядит неважно: кирпичного цвета лицо становится багровым, а жилка, бьющаяся на лысой голове, кажется вот-вот разорвется от напряжения. Леншерру с первого ряда отлично видно, как зло раздуваются ноздри каноника. Он вдруг становится похож на разъяренного быка, и его коренастая, сбитая фигура только добавляет сходства. Громоподобный бас отскакивает от стен и усиливается в несколько раз благодаря сводчатому строению церкви. Леншерру кажется, что это Иерихонские трубы обещают вечные страдания в Геенне огненной тем, кто посмел пойти против слова Божьего, против законов Его, предаться грязной, скотской любви. Каноник не жалеет проклятий и с нескрываемым наслаждением смакует, что будет с теми, кто посмел ослушаться Господа. Он говорит обобщенно, не называя имен, но Эрик видит, как летят во все стороны слюни, когда он извергает очередную порцию проклятий, и с какой ненавистью он смотрит поочередно то на Леншерра, то на Чарльза. Эрик устало потирает переносицу и думает, что ему надо как-то решить эту проблему, и желательно так, чтобы это решение не расстроило Чарльза. Он переводит взгляд на молодого священника, который стоит справа от алтаря, и его переполняет ярость, когда он видит, как бледен и напуган Чарльз, с каким нескрываемым страхом смотрит на Леншерра.
