2)Отсылка к стихотворению Р. М. Рильке «Пантера».
3)Одно из самых знаменитых стихотворений Генриха Гейне «Лорелей». Одним из популярнейших переводов считается перевод С. Я. Маршака, который начинается со строк «Не знаю, о чем я тоскую…», но в данном случае выбран перевод В. Бенрата.
========== Глава 2 ==========
Слишком долго мы были затеряны в безднах,
Волны-звери, подняв свой мерцающий горб,
Нас крутили и били в объятьях железных
И бросали на скалы, где пряталась скорбь.
Н. С. Гумилев «Беатриче» (1910)
Чарльз не помнил, как вернулся домой в тот вечер: все было будто в тумане, в дымке, и не могло быть отчетливо воспринято его сознанием. Мысли о Леншерре вновь принесли с собой лишь бессонную ночь и, как следствие, дурное расположение духа с утра. В университете он благоразумно решил держаться подальше и от аудитории со сценой, и от крыла, в котором занимались историки и литературоведы. Чарльз был весьма доволен собой под конец дня, поскольку смог усмирить свой душевный раздрай и привести себя в состояние относительного покоя и умиротворения. Спокойствие длилось ровно до того момента, пока в бушующем потоке учеников, стремящихся по домам, Чарльз не услышал свое имя: довольно ловко лавируя между студентов, его нагоняла светловолосая девушка, которая вчера стояла на сцене.
– Привет, ты – Чарльз, так?
– Добрый вечер, да, мисс…э…
– Рейвен, мое имя Рейвен.
– Очень приятно, – Чарльз смущенно поправил очки, сползшие на кончик носа. И не то, чтобы он врал, вовсе нет, просто Чарльзу скорее хотелось уйти, чтобы не столкнуться…ну, мало ли с кем. Тем временем, Рейвен подхватила его под локоть и оттащила в сторону.
– Хорошо, что ты присоединился к нам, – уверено начала она, а Чарльз вдруг подумал, что в данном случае первое впечатление, судя по всему, было обманчиво: на сцене она была достаточно меланхолична и нетороплива, но вне сценического образа (или как там это называют творческие люди) девушка явно не отличалась стеснительностью.
– Новые люди это всегда хорошо, – тем временем продолжала новоявленная знакомая, неотрывно глядя Ксавьеру в глаза, чем приводила его в легкий ступор, – возможно, после нескольких встреч ты проникнешься и тоже будешь читать стихи или даже сам начнешь писать.
– Это вряд ли, видите ли, мисс…
– Вообще, сегодня мы тоже должны были собраться, но у Эрика появились какие-то неотложные дела, а он – наше ядро, связывает нас всех вместе, притягивает и…
Чарльз, чувствуя, что собеседница теряет нить разговора и ее речи приобретают несколько эфемерный характер, решил прервать поток ее красноречия, и довольно невежливо перебил:
– Это все очень занимательно, Рейвен, но какое это имеет отношение ко мне?
Девушка словно перестала витать в облаках, и вернулась на грешную землю:
– Вечер состоится послезавтра, – молвила она с таким выражением, будто уже минут десять пыталась донести эту мысль до Чарльза, а он никак не хотел ее понимать, – Эрик просил передать, чтобы ты был в курсе. И не опаздывал, как вчера.
Брови Чарльза поползли вверх, он только было нашелся, что ответить, но девушка не дожидаясь согласия или же отказа, посчитав свой долг выполненным, обогнула Чарльза и, поглощенная какими-то своими – явно неземными думами, с достоинством удалилась. Чарльз постоял, оглянулся по сторонам, будто вспоминая, как он вообще тут оказался, и куда собирался идти. Как бы Чарльз не отрицал, в глубине души он все равно знал, что сегодня весь день ненароком оглядывался, искал – пусть и неосознанно – светлую макушку в толпе людей. Боялся, но в то же время желал столкнуться с Эриком.
Вообще после того вечера все стало, пусть и незаметно, но существенно меняться. К Чарльзу, который облюбовал последний ряд в театре, в один из вечеров подсела Рейвен. Так и началась их странная дружба. Она действительно была не от мира сего, но Чарльзу было с ней спокойно. Девушка изучала физику, но творческое начало рвалось наружу, требовало выхода, поэтому она и оказалась в этом разношерстном кружке. Рейвен оказалась не только занимательным собеседником, но и прекрасным наблюдателем. Именно она первая обратила внимание на то, как Чарльз с галерки пытается высмотреть кого-то на первых рядах.
– Чарльз, кого ты пытаешься там разглядеть? Если твоих очков недостаточно, могу подарить тебе свой бинокль.
– Никого, – Чарльз, как вор, которого застали на месте преступления, принялся отнекиваться. – Я ни на кого не смотрю.
– Как тебе будет угодно, – казалось, потеряв всякий интерес к происходящему, протянула девушка.
И только Чарльзу удалось вновь принять невозмутимый вид, как Рейвен ехидно добавила:
– Смотри, как бы этот «никто» не съел тебя взглядом.
Чарльз робко взглянул на первые ряды, и, поймав на себе взгляд Эрика, почувствовал, как заливается краской смущения. Леншерр вскинул брови в немом вопросе и едва заметно улыбнулся. Эти слабые улыбки стали практически традицией в их недообщении.
Лишь спустя две недели после первого вечера встреч, у Чарльза и Эрика состоялся более-менее полный разговор. Леншерр вновь выступал в качестве гостя в доме Ксавьеров: им с отцом не терпелось обсудить какой-то очень важный, не требующий отлагательств вопрос, который касался эпохи Реставрации[1]. Именно поэтому отец решил, что было бы здорово, если бы Эрик заглянул к ним на ужин. И вот Чарльз оказался сидящим напротив Леншерра, который успевал и с жаром обсуждать причины Великой Французской революции, и активно нахваливать мамину тушеную говядину. Незаметно от политики тема перешла к искусству, а потом и к религии. Эрик говорил что-то о нарушении главных заповедей, посте и причастии. Чарльз слушал, чувствуя, как саркастичные комментарии рвутся наружу. Потом не выдержал и презрительно хмыкнул в ответ на очередную реплику немца. Все сидящие за столом обратили свой взгляд на Чарльза.
– Я что-то не так сказал, Чарльз?
На самом деле, они до сих пор обращались друг к другу на «вы» и исключительно добавляя чопорное английское «мистер», но в присутствии профессора «мистер» все же по праву отходил Ксавьеру-старшему.
– Интересно рассуждаете, Эрик. Что же мне, по-вашему, делать, если я безбожно нарушаю заповеди?
Ксавьер чувствовал себя неуютно под предупреждающим взглядом отца, встревоженным взглядом матери и – впрочем, как обычно, – ершистым взглядом Эрика. Вообще, он понимал, что ведет себя, как избалованный ребенок, который дуется из-за того, что окружающие заняты какими-то своими «взрослыми» разговорами, а он будто и не у дел. Он хотел, чтобы Эрик обратил на него внимание.
Тот, в свою очередь, опустил взгляд, мягко улыбнулся родителям Чарльза, будто говоря: «да все в порядке, он просто немного не в настроении, но я что-нибудь сделаю с этим», а после вновь обратился к воинственно настроенному студенту:
– В таком случае, Чарльз, если вы интересуетесь моим мнением, то может все же стоит начать учить латынь? Мне кажется, что в аду с вами ни на английском, ни на немецком разговаривать не будут.
Чарльз на мгновение утратил дар речи и позабыл подготовленный заранее ехидный ответ. Посидел в ступоре пару секунд, глянул на Эрика, который, облокотившись на стол, всем своим видом: выражением лица и языком тела, показывал, что весь во внимании, а после, гордо задрав нос («что выглядело невероятно комично», – поделился с ним позже Эрик), отчеканил:
– Во-первых, я знаю латынь, мистер Леншерр! А во-вторых, смею надеяться, что смогу избежать столь незавидной участи.
– Что же, – с важным видом покивал Эрик, словно признавая превосходство оппонента, – как говорится dum spiro spero[2], мистер Чарльз.
Чарльз оценил. И довольно остроумный ответ, и скрытую за серьезным тоном насмешку.
Под конец вечера, стоя в прихожей и провожая дорогого гостя, Ксавьер все еще слегка взвинчен из-за фиаско за ужином. Эрик не спеша накидывает светло-серую куртку, которая очень ему идет, расправляет штанины темных брюк, которые подчеркивают его… Чарльз, по идее, вообще не должен обращать внимание, что в каком месте у Эрика подчеркнуто и выглядит весьма привлекательно. В общем, Чарльз чувствует, что опять попал впросак, и ему опять неловко, и он опять не знает, куда девать взгляд. Наконец Леншерр вновь обращает все свое внимание на студента, который желает быстрее выпроводить гостя, и отправиться в свою комнату, чтобы предаться рефлексии.
