– Мой отец, то есть, профессор Ксавьер попросил передать вам это, – Чарльз и Эрик останавливаются друг напротив друга, встретившись посередине этой затхлой, всеми забытой аудитории. Чарльз злится на себя. Злится на то, что его голос звучит тихо и неуверенно, что он смотрит куда угодно, но только не на собеседника, что в глубине души у него все замирает, а он не может найти ни одного внятного объяснения этому иррациональному чувству, которое возникает при виде мистера Леншерра.
– О, – Чарльз поднимает глаза как раз в тот момент, когда губы Эрика растягиваются в предвкушающей улыбке. Юного наивного студента – мамино дарование и папину гордость – прошибает холодным потом с головы до пят. Чарльз в первый (и надеется, что в последний) раз видит акулий оскал так близко, буквально в нескольких сантиметрах от своего лица. В уголках глаз у Эрика расползаются морщинки, да и взгляд вроде становится более доброжелательным, но все, что видит перед собой Чарльз – это острые даже на вид, крепкие зубы, которые делают улыбку хищной. «Такими зубищами только кости перемалывать», – почему-то с грустью думает Чарльз. И тут же спохватывается, понимая, что пялится на рот Эрика неприлично долго.
– Да-да, вот ваша книга, мистер Леншерр, ну, я пойду, – Чарльз буквально впихивает учебник в руки студента, и суетливо пятится спиной в сторону выхода.
– Спасибо вам, мистер Ксавьер, – Эрик слегка склоняет голову в знак благодарности, и отросшая челка падает на высокий лоб, а Чарльзу опять слышится едва различимая насмешка в голосе нахального германца. И вдруг Ксавьера охватывает безотчетный гнев: как смеет какой-то немец относиться к нему столь снисходительно?! Смеяться над ним и паясничать? Кто он вообще такой, чтобы позволять себе такое поведение?
Гнев придает Чарльзу силы. Он вскидывает свои сверкающие голубые глазищи и, пожалуй, впервые смотрит с вызовом прямо в иссиза-серые глаза наглеца:
– Не стоит благодарностей, мистер Леншерр, – Чарльз буквально выплевывает последние два слова, стараясь вложить в них все презрение и неприязнь, что кипят в нем, но взгляд Эрика по-прежнему не меняется. Чарльз разворачивается на пятках, летит к двери, берется за ручку, и тут весь его запал пропадает, словно и не было.
– Простите меня, – понуро произносит он. На душе паршиво, и не понятно отчего, ведь этот зубастый немец ему никто. Ну и что с того, что Ксавьер его, возможно, обидел или задел своим поведением, какое Чарльзу до этого дело? Он относится к этому народу так, как тот того заслуживает, и вообще…
И вообще у Чарльза не остается доводов или оправданий для своего отвратительного поведения. Он устало оборачивается и смотрит на Эрика. Тот не выглядит рассерженным или обиженным. Смотрит на Чарльза в ответ, слегка улыбаясь, а не скалясь во весь рот, задумчиво постукивает кончиками пальцев по злосчастной книге, и тут неожиданно произносит:
– Приходите сегодня вечером, мы собираемся трижды в неделю на поэтические вечера. Ваш отец говорил, что вы не особо любите литературу, но порой совершенно неожиданно находишь то, что открывает тебе глаза, и понимаешь, что не видел того, что теперь видишь так ясно.
Рот Чарльза удивленно округляется и он думает, что ослышался, но Эрик терпеливо ждет ответа, поэтому Ксавьер выдавливает из себя всего несколько слов:
– Хорошо, я приду. – И поспешно ретируется.
Вечером, замерев перед аудиторией со сценой и пропыленным занавесом, Чарльз в который раз спрашивает себя, что он тут делает. Во-первых, он и правда никогда не питал особой любви к литературе, он не находил в ней для себя то упоение, которое приносили ему естественные науки. Литература не была для него загадкой: его не трогал мелодичный ритм стихотворных строк, сложно сконструированные длинные предложения, полные описаний, синонимов и метафор или же краткие ироничные ремарки авторов. Все это не находило отклика в его душе. Во-вторых, он не понимал, почему согласился на предложение человека, которого даже и не знал толком, который – на минуточку! – вызывал у него подозрение и опаску. Чарльз весь извелся, пытаясь объяснить причины своего поступка или найти хоть один повод, чтобы развернуться и пойти обратно домой. Но подлый внутренний голос не хотел ему помогать, поэтому, глубоко вдохнув и собравшись с силами, словно он готовился встретиться с врагом лицом к лицу, а не провести часа полтора в окружении других студентов, Чарльз толкнул дверь и вошел в тускло-освещенную аудиторию.
В театре собралось от силы человек десять: внимание всех было приковано к сцене, на которой стояла невысокая девушка со светлыми волосами, и тихим, не особо выразительным голосом заунывно вещала что-то о пантере[2]. Чарльз попытался добраться до ближайшего ряда, производя как можно меньше шума. Однако на возню у двери никто не обратил внимания, повернулся только один человек – Эрик глянул через плечо и кивнул Чарльзу в знак приветствия, улыбнулся краешком рта и приложил длинный палец к губам, призывая к молчанию. Девушка тем временем закончила читать стих, в ответ раздались вялые аплодисменты, а Эрик встал со своего места, подал руку даме, помогая слезть со сцены (рядом с которой не были ни одной лестницы, только заметил Чарльз), и с легкостью сам взобрался на подмостки. Чарльз весь подобрался и напряженно уставился на Леншерра.
– Сегодня я бы хотел вспомнить стих, который, я уверен, известен всем присутствующим.
Эрик окинул взглядом людей на первых рядах, словно не замечая, что в самом конце приютился еще один человек.
– Но для меня этот стих всегда был полон особой магии, поэтому представляю вашему вниманию «Лорелей»[3]:
Не ведаю, что приключилось
С моею печальной судьбой:
Седое преданье приснилось,
Проснусь - оно снова со мной.
Проникновенный, глубокий голос Эрика плыл по аудитории, а Чарльз жадно вслушивался в строки незнакомого ему стихотворения. Он не мог объяснить, что чувствовал в тот момент: словно все внутри замерло на мгновение, и он всем своим существом ждал чего-то, что так неотвратимо надвигалось на него вместе с голосом Эрика. От волнения горло спазматически сжалось, и дыхание сбилось, в носу предательски защипало. Чарльз не мог сказать, что отчетливо слышал дальнейшие строки – они слились в одну волну, которая мягко окутывала его, укачивала и баюкала. Он поднял глаза: Эрик неотрывно смотрел на него поверх голов. Вглядывался в Чарльза, будто знал, что у того внутри все переворачивается с каждым произнесенным словом. Словно он пел ту самую колдовскую песню для Ксавьера, и она пленяла его своей властью, и теперь он слепо мчался на зов Эрика. Мчался без оглядки, наверное, еще даже не догадываясь какая страшная, неотвратимая катастрофа ждет его впереди.
Как жаль, что свирепые воды
Навеки его погребут,
И ветры над вечным простором
Прощальную песню споют.
Повисло безмолвие, которое для Чарльза звучало, словно набат. Эрик наконец-то отвел взгляд. Голодный блеск, который полыхал так жадно, угас, и Ксавьер смог свободно вздохнуть. Он сидел, будто оглушенный. И то, что за считаные секунды прокралось в его душу, медленно начало пускать свои корни для того, чтобы врасти накрепко, намертво и остаться уже навсегда, чтобы тот наконец-то осознал, как слеп был все это время. Чарльз почувствовал, что что-то неотвратимо начало меняться. Он вновь поднял глаза и внутри него все оборвалось: Эрик тоже все понял.
Комментарий к Глава 1
Примечания к главе:
1)«Вальтер» (Walther) – немецкая компания, изначально производящая охотничье оружие и спортивные винтовки. Walther P38 – оружие-легенда. В 1938 году разработка данной модели была завершена, пистолет получил одобрение Вермахта и название «Pistole 38». В конце 1939 г. немцы приступили к выпуску нового оружия. В 1940 г. немецкая армия стала переходить на Р38, а поскольку первыми, кто получил новый пистолет, стали офицеры сухопутных войск, первые номера артиллерийских тяжелых орудий, а также часть унтер-офицерского состава вермахта и полевых войск СС, Walther P38 получил название «офицерского пистолета» или «офицерского Вальтера». В 1942 г. происходит полный переход на выпуск этой модели, а к 1945 г. уже было выпущено более миллиона пистолетов. На вооружении немецкой армии Р38 состоял более 50 лет.
