Чарльза мутит. Он растоптан. Он не может и не хочет представлять, как Эрик – его любимый, самый заботливый и нежный Эрик – делал все это, видел и пережил.

Генетик открывает предпоследнюю страницу:

«5 марта 1945 года

Почему наши люди убивают себя целыми семьями? Мы так боимся советского народа, который изменил направление удара и теперь рвется к самому сердцу нашей страны? Сумасшедшие русские, белорусы, украинцы… Сколько их еще? И почему они смогли отбросить наши лучшие войска, переломить ход войны после тех потерь, которые понесли в первые годы сражений? Отец был прав, когда писал, что русские не люди, а машины, которые никогда не устают и не боятся огня. Во время вчерашнего боя они падали на доты, когда их косила пулеметная очередь, а еще живые, мимоходом скорбя о павших, продолжали наступать. Мы боимся мести за то, что сделали с их Родиной и семьями за эти 4 года? Но если они пришли мстить и ими движет ненависть, то почему они щадят нас? Я попал в окружение. Отстреливался из очередного разрушенного дома, когда в него ворвались советские солдаты. У меня оставалось несколько патронов, я понимал, что не смогу долго обороняться. И вдруг услышал щелчок затвора за спиной. Обернулся и увидел, что солдат нацелил на меня винтовку. Он посмотрел на меня несколько секунд, что-то крикнул своим. Вошел еще один и сказал по-немецки: “Отдай оружие”. В тот момент я подумал, что меня расстреляют. А они забрали ружье с парой оставшихся патронов и отпустили. Сказали, чтобы проваливал оттуда. Почему они это сделали? И может ли слабый, недостойный народ так поступить?

Все это время я был неправ?

Неужели все это время мы были неправы?»[6]

– Правый. Я же сказал правый ящик, Чарльз.

Чарльз вздрагивает и медленно оборачивается. Эрик стоит посреди комнаты и, кажется, что он постарел лет на десять: лоб прорезают глубокие морщины, а носогубные складки исказили рот, превратив его в узкую кривоватую линию; будто ножом чиркнули. Ксавьер не знает, что сказать и не знает, что Леншерр собирается говорить или делать. Чарльзу хочется плакать, он смотрит Эрику в глаза и впервые не видит ничего: ни усталости, ни злости, ни вины. Взгляд Леншерра словно присыпан пылью или пеплом: настолько он тусклый и безжизненный. Чарльз чувствует себя отупевшим и абсолютно пустым внутри, и он абсолютно точно не готов к тому, что происходит дальше.

– Чарльз, не оставляй меня. Не оставляй меня, пожалуйста.

И это первый раз, когда Эрик просит его о чем-то, умоляет. Обычно: “Эрик, поцелуй меня. Эрик, обними. Почитай мне перед сном, Эрик. Сильнее, Эрик, пожалуйста!”.

Леншерр делает неуверенный шаг в его сторону. Боится напугать? Ксавьер сидит сгорбившись, обессилено опустив руки вдоль тела. Эрик подходит близко-близко и опускается к ногам Чарльза, обхватывает колени руками, словно готов держать его, если он попытается встать и уйти.

– Мне так больно, Эрик, – с трудом разлепив губы, сипит Ксавьер.

– Чарльз, прости меня. Я сделаю все, что ты захочешь, только не уходи. Я скажу все, что захочешь, только не отказывайся от меня. Пожалуйста, Чарльз.

– Скажи мне правду, Эрик. Расскажи мне все.

Спустя долгие часы пребывания в прошлом они снова возвращаются в настоящее. Следуя за голосом Эрика, Чарльз из зрителя превращается в участника тех событий, в действующее лицо. Он сидит у Леншерра за спиной, прижавшись щекой к плечу, обхватив немца руками поперек живота.

– Я просто не знаю, что мне делать со всеми этими воспоминаниями. Они роятся у меня в голове, всплывают в памяти отрывками. Я хочу избавиться от них, но тогда все, что у меня останется – чувство вины за то, что сделано.

– Что сказал тот солдат?

Эрик оборачивается. Его блеклый, остекленевший взгляд встречается с воспаленными, покрасневшими глазами Чарльза. Немного помолчав, Леншерр отвечает:

– В сорок шестом году я познакомился с одним чехом, он неплохо знал русский, научил меня самым основам. Тот солдат сказал: «Здесь ребенок». Ты можешь это представить? «Здесь ребенок». А ведь мне уже скоро должно было исполниться восемнадцать, да и тот боец не выглядел намного старше меня.

У Ксавьера все это не укладывается в голове. Он думает, что не может понять и самой малой части той боли и вины, которыми с ним поделился Эрик. Чарльз думает, что мама Эрика была права, когда боялась, что ее сын не вернется. Он так и остался на той войне: до сих пор скитается по разрушенному городу, который память сохранила удивительно четко и незабвенно. Прячется среди развалин, в подвалах, чтобы скрыться от смерти, обмануть ее. Бродит между тел бывших сослуживцев и врагов. А сам хоть и выжил, хоть война и закончилась, но он остался пленником собственных воспоминаний.

– А история и литература? Что ты хочешь там найти?

Немец неопределенно пожимает плечами:

– Я тогда сказал тебе правду. Я и сам толком не знаю. Предпосылки, объяснения, ответы на то, как мы все это допустили? Почему это произошло. Когда мы перестали быть людьми? И у кого мне теперь молить о прощении, Чарльз? У тех, кого я убил или у их семей?

– Ты делал то, что вам приказано было делать, Эрик. Все люди ошибаются, и ты тоже ошибся. Главное, что ты осознаешь свою вину, но не позволяй ей разрушить тебя окончательно.

– Люди не учатся. Мы никогда не учимся на уроках прошлого, – Леншерр потерянно качает головой, – ты думаешь, теперь люди не будут убивать, притеснять и ненавидеть друг друга? Не будут создавать новое оружие? Будут, Чарльз. Все новое и новое оружие будет создаваться только для того, чтобы люди убивали людей. Нам не от кого больше защищаться. Мы защищаемся от самих себя, истребляем себе подобных. И я не знаю, как донести это до других, как заставить услышать и понять, что на войне гибнут простые люди, которым нечего делить. И не знаю, захочет ли вообще кто-нибудь услышать.

– Напиши об этом, – Ксавьер сам поражается мысли, которая приходит ему в голову. Еще больше он удивлен тем, что Леншерр не сделал этого раньше, – напиши. Если не книгу, то рассказ, статью, очерк.

– Как и о чем можно писать после всего нечеловеческого, что человечество совершило за эти годы? – Грустно усмехается немец, – я не могу себе этого представить. Что нового можно создать?

– Не нужно создавать что-то новое, Эрик, – убеждает его Ксавьер, заражая Леншерра внезапным порывом, – никто не в состоянии предложить нечто совершенно новое. Все люди работают на основе идей предыдущих поколений! Главное то, какой вклад внесешь ты сам. Это может стать твоим искуплением, разве не так?

Леншерр устало трет лицо руками:

– Думаешь, у меня получится?

– Ты бы рано или поздно сам пришел к этому, – уверенно произносит Чарльз, поднимаясь с постели, – я могу ошибаться, но мне кажется, что ты не раз и не два мысленно писал и переписывал эту историю у себя в голове.

И дождавшись утвердительного кивка, продолжает:

– Когда ты будешь готов, тогда и появится записанный вариант.

– Я боюсь, что воспоминания ускользнут от меня, что я не сумею удержать их, что они не лягут на бумагу так, чтобы все поняли, что я хотел сказать.

– Слишком мало времени прошло, Эрик. Ты взял на себя так много, и тебе кажется, что ты пережил и переосмыслил все произошедшее. Отпусти эту историю, заключи с ней перемирие на какое-то время. Может быть, пройдет не один год, но она вернется к тебе, и тогда ты сможешь увидеть совершенно по-иному то, что сейчас ускользает от тебя.

– И ты не оставишь меня? После всего, что узнал? – Леншерр ждет ответа, но в то же время боится его услышать.

Иногда Чарльз действительно не понимает, как Эрику – с его умом и знаниями – удается задавать Ксавьеру невероятно глупые вопросы. Поэтому он лишь тяжко вздыхает, с секунду молчит, вспоминая что-то, а потом тихо, но уверенно и выразительно произносит:

– Я оставил соблазн роковых своеволий,

Смиренный, покорный, я твой навсегда.