Когда оказываемся перед рестораном, к нам из-за угла выходит девушка с пухлыми, красными щеками. Эвелина обнимается с ней. Зовёт её Светой.

Света проводит инструктаж: заходим со двора, жмёмся к стене, внутри молчим. Выдвигаемся. Девушки шепчутся и хихикают, а я хрущу снегом под ногами. Находим дверь. По бетонной лестнице спускаемся вниз и заходим в тёмный коридор. Наша проводница освещает путь телефоном. Вдоль стен лежат белые халаты. От скрипа наших шагов они начинают шевелиться. Оказывается, в них люди. Ёрзают и сопят.

Выходим из коридора и попадаем в просторный зал. Под потолком сеть, на стене огромная рыбина, а за барной стойкой морская карта. Над столами плывёт тусклый синий свет. Будто на затонувшем корабле. Нисколько не удивлюсь, если из туалета выйдет призрак капитана с фуражкой и без глаз. Но он так и не появляется, и мы уединяемся в зале поменьше.

Света приносит пиво.

– Я думал, рабство запрещено, – говорю я, беря бутылку.

– Что? – Света хмурится.

– Я про тела в коридоре.

– А! Просто сегодня корпоратив был допоздна, а утренняя смена уже через пять часов. Дольше бы ехали.

Вскоре про меня забывают. Болтают о своём.

Жду. Липкая дремота заливает глаза.

Может, уйти? А Эвелина? Без неё меня ожидает одинокий диван в гостиной.

Пышущую словами Свету обрывает телефонный звонок. Из трубки рвётся брыкающаяся музыка. Мимо неё протискиваются обрывки слов. Света щурится, пытаясь собрать их вместе. Вдруг начинает хохотать, заглушая рёв музыки. Говорит, что подруга зовёт её в клуб. Наконец! Но ехать одна она не хочет – подстрекает Эвелину. Я едва сдерживаюсь, чтобы не кинуть в неё бутылкой. К счастью, в ответ звучит отказ.

Вновь пробираемся мимо сопящих халатов.

Эвелина предлагает поехать к ней. «Дома мне уютней», – произносит она. Я, конечно, не возражаю.

Такси везёт нас через размытые ночные огни. Тормозим перед одинокой хрущёвкой. Выходим. Во дворе темень и та молчаливая покинутость, которая встречается на окраинах городов.

В квартире тихо и пусто. Словно оправдываясь, Эвелина говорит, что соседка уехала к родителям. Предлагает чай. Я боюсь, что усну ещё до того, как он заварится, и хватаю её за руку. По ладони скользит холодок, а на губах отпечатывается жар.

Вваливаемся в ближайшую комнату, и я начинаю стягивать с неё одежду. Под зелёными холмиками всё это время скрывался белый бюстгальтер. Я срываю его, и он летит на пол. Вслед за ним летит моя рубашка.

Жар от губ перекинулся на всё её тело.

В прихожей трезвонит телефон. Эвелина вскакивает, исчезает за дверью и возвращается с громыхающей трубкой. Она присаживается на край дивана, выслушивает, а затем бросает: «Скоро будем».

Она что, собирается всё бросить и умыкнуть в клуб?!

Негодование подкидывает меня.

– Что случилось? – спрашиваю я со скрежетом разочарования на зубах.

– Свету и Аню какие-то кавказцы не хотят выпускать из клуба. Нужно вытаскивать, – Эвелина отвечает, не глядя на меня, а затем вновь подносит телефон к уху. – Тима, привет. Ты спишь? Извини. Тут к Свете и Ане хачи лезут в клубе. Не дают им уйти. Нужно подогнать туда. Короче, собирай ребят. Да, да. Всех, до кого сможешь дозвониться. В первую очередь звони Волчонку. Я скоро буду там. Увидимся. А, стой! Прихвати мои кастеты. Они у тебя остались…

Пока Эвелина говорит, я успеваю замёрзнуть. Натягиваю рубашку. Напротив меня стеллаж, заставленный книгами. Тот самый, с сайта знакомств.

Мне кажется, я нахожусь на приёме у крупного чиновника. Он вкрадчиво отдаёт распоряжения, важно вздыхает и хлещет замечаниями, а я ожидаю своей очереди.

– Извини, что так получилось, – произносит Эвелина, и вот я вновь в тёмном дворе ожидаю, когда такси отвезёт меня к одинокому дивану.

Глава 4

Статья пишется бодро. Я часто обращаюсь к своим записям и своему негодованию. Остаётся пара абзацев. Не больше.

По уху щёлкает оповещение о новом сообщении. Сворачиваю текст.

Сердце прыгает на рёбра, а затем летит вниз. В горле застревает выкрик, не давая продохнуть.

Катя Вихерева написала: «Привет».

Я сглатываю. Мой взгляд прыгает с буквы на букву. П-р-и-в-е-т.

Ошалело, дрожащими пальцами я набиваю «привет» и смотрю, как слово виснет на экране. Под ним выскакивает вопрос: «Как поживаешь?»

Поживаешь…

Этот дебил хоть понимает, чью страницу взломал?!

По мне бьёт тупая злость, и колющий испуг соскакивает с меня.

«Денег просить будешь?» – клокочу я.

«А зачем мне деньги? Я просто хотела узнать, как ты поживаешь», – всплывает ответ.

Это что, розыгрыш такой?!

«Это не смешно, придурок. Ты хоть знаешь, что Катя умерла?»

Молчание.

Я выдыхаю и устало откидываюсь на спинку стула. Закрываю глаза.

Новый щелчок.

Твою мать…

Смотрю на экран. На нём появилось новое сообщение.

«Я знаю, что мертва. Неприлично напоминать девушке про её недостатки».

Хватаюсь за монитор. Сейчас захлопну со всей дури, чтобы слышно было треск и скрежет!

Выпрыгивает ещё одно сообщение. Я успеваю прочитать.

«Ты не веришь, что это я? Просто спроси меня о том, что можем знать лишь мы вдвоём».

Рука замирает. Пуд ярости тащит её вниз, но я держусь.

«Ну же, Женя».

Я разжимаю одеревеневшие пальцы.

Разве это возможно? Это ведь безумие. Тебя разводят, а ты ведёшься, словно идиот. Сейчас кто-то насмехается над твоей нерешительностью, а ты вылупился на экран, вместо того чтобы захлопнуть его. Надо сделать это прямо сейчас, пока вера в невозможное окончательно не затуманила голову!

Но пока я подначиваю себя закрыть ноутбук, мысли успевают рвануться в далёкое детство и вернуться с воспоминанием о пасмурном дне. И вместо того, чтобы ухватиться за экран, пальцы тянутся к клавиатуре.

«Что я сделал, пока мы были дежурными в восьмом классе?» – пишу я.

Тогда за окном копошилась осень. Её слизкий бок разводил по окнам капли дождя. Мы с Катей елозили шваброй между партами, и я сетовал на проблемы, казавшиеся тогда неразрешимыми. Катя слушала. Но ей было не понять моих тяжёлых вздохов – она же круглая отличница. А разве может быть по-другому, когда твоя мать учитель?

Разговор качнулся в сторону нашей классной, Елизаветы Георгиевны. И вот все мои неокрепшие ещё матами ругательства закружились вокруг неё.

За день до этого, помнится, весь класс читал стихи. Поэзия не нравилась мне ещё с тех пор, и рифмы я заучивал с трудом. Неудивительно, что сбивался я много, а в моё неловкое, напряжённое молчание тут же протискивались смешки одноклассников. Пару раз с мест выкрикнули что-то обидное. Вместо того, чтобы прихлопнуть мельтешащее по классу хихиканье, Елизавета Георгиевна молча пряталась за своим неизменным розовым платочком. Мучения окончились тройкой, над которой дома никто и не подумал смеяться.

А я ведь любил нашу классную. И она отвечала мягким, тёплым взглядом. А тут такое предательство… После заваленной контрольной по математике и полнейшего непонимания химических формул стерпеть такого унижения я уже не мог. Мне стало так невыносимо горько, что захотелось плеваться. Харкнуть хотелось смачно. И лучше в лицо Елизаветы Георгиевны. Но её в классе не было, а была бы – я бы, конечно, не смог. Вместо этого я подошёл к учительскому столу и открыл верхний ящик. В нём на учебниках лежал аккуратный розовый квадрат платка. Я достал его, распотрошил и жахнул прямо в сердцевину. Жирный, лоснящийся плевок гусеницей свернулся на яркой ткани. Я раздавил его и размазал по всему платку. Затем свернул и положил обратно. Катя всё видела и с искрящимся восторгом взирала на меня. Ей нравились подобные выходки, ведь сама она не осмеливалась открыто совершать их.

На следующий день я с терпким ехидством наблюдал, как Елизавета Георгиевна обтирает платочком своё плотное лицо.

«Ты плюнул в платок класснухи. Но об этом знал весь класс и даже сама Елизавета Георгиевна», – моментально прилетает ответ.