– О какой дряни вы хотите поговорить? – интересуюсь я.
– О себе, – усмехается мужик.
Перед ним уже три пустых бутылки.
Значит, мне предстоит выслушивать причитания старого спившегося неудачника, у которого за плечами годы одиночества, а в боку – больная печень. Все эти истории похожи одна на другую. Я выучил их наизусть и уже готов делиться ими сам.
– Я успешный художник. Меня знают и в Питере, и в Москве. Даже за рубежом слышали обо мне. Бывает, звонят и лопочут на своём.
Неужели я ошибся?
Мужик наклоняется ближе ко мне.
– Знаешь, как я добился такой популярности?
Похоже, этот алкаш принял меня за начинающего художника и сейчас начнёт поучать молодого.
– Я просто снял квартиру на отшибе города. Помимо меня там жил парень в розыске. Ему грозил срок за распространение наркотиков. Но меня это нисколько не смущало. Главное ведь, чтобы в кошельке больше мелочи оседало, а с рыла там брали сущие копейки.
Слова мужика прерываются смачными глотками.
– Когда я заселился, то увидел, что вся квартира заставлена картинами. Оказалось, что до этого там жил нелюдимый художник. Потом умер. Как и он сам, его картины оказались не нужны дочери. А может быть, она даже и не знала про них. Так или иначе, работы этого талантливого затворника оказались в моих руках… – мой собутыльник опускает голову. – Я рисую всю жизнь, но выходит лишь невзрачная хуйня. Но моего творческого нутра хватило, чтобы признать в найденных картинах шедевры. Я попробовал выставить их под своим именем и сразу же получил признание.
Мужик смотрит на меня, и его лицо искривляется улыбкой.
– Мне хотелось подшутить над собой и другими, но шутка затянулась. После двух выставок я вновь попробовал выставить свои работы. Мне хотелось скандала, но теперь эту мазню признали новой вехой в моём творчестве и продолжили хвалить. Понимаешь? Сначала я всех наебал, выставив гениальные картины под своим именем, а теперь меня наёбывают, говоря мне, что моя мазня гениальна.
– Вы это рассказываете каждому собутыльнику в баре? Ваша откровенность вас погубит.
– Я надеюсь. За погибель!
Я чокаюсь с успешным художником, и мы пьём. Он обещает купить нам ещё по одной бутылке, но не успевает и засыпает. Значит, придётся веселиться за свой счёт.
Иду к барной стойке. Пока расплачиваюсь, узнаю имя уснувшего собутыльника. Оказывается, это Пётр Воронцов. Можно подумать, есть два Воронцова – один открывает выставки, а другой напивается в барах. Никогда бы не догадался, что этот престарелый пьяница и есть тот самый гений с глянцевых страниц светских журналов. С кем бы я ни общался, все его хвалили. Это показалось мне странным, и я заподозрил неладное. Но правда оказалась не такой страшной, как я ожидал. Воронцов не совращал малолетних и не якшался с бомондом. Он просто создал иллюзию самого себя, тогда как все остальные создают иллюзию на холсте. Прощать ему нельзя другое: он отрубается после четырёх бутылок пива. Для профессионального художника это непозволительно.
Я отхлёбываю пива и осматриваюсь. В углу сидит группа очкастых парней. С ними девушка. Бородач крутит в руках виниловую пластинку, демонстрируя остальным красочную обложку. Ещё долго он что-то рассказывает, пока все остальные с восторгом передают пластинку из рук в руки. Дольше всех рисунок на ней рассматривает девушка. Кстати, единственная без очков. Интересно, почему все так боготворят винил? И почему он так заводит девушек? Пойду, узнаю.
Присаживаюсь к ним и задаю простой вопрос. Ребята опускают глаза. Теряется даже счастливый обладатель пластинки и прячет свои слова в бороде. До меня доносится что-то про чистый звук. Я прошу уточнить, чем он отличается от грязного. Ответа я так и не получаю. Вскоре ребята разбегаются, и я остаюсь один.
До меня долетают обрывки фраз, а вместе с ними имена Лермонтова и Есенина. Разбрасывается ими компания за соседним столиком. Не люблю поэзию. Значит, пойду туда.
Подсаживаюсь к трём парням и начинаю возмущаться строгостью формы стиха. Они усмехаются и сравнивают эту форму с жердями, по которым стих взбирается вверх. Я продолжаю талдычить, что стихосложение ограничивает полёт мысли. Вскоре и эти ребята разбегаются. Остаётся лишь один. Поправив кепку, он улыбается. До чего странный тип. Зачем носить кепку и всем улыбаться?
Парень зовёт в другой бар, и мы выходим на промозглую ночную улицу. Я запоздало вспоминаю, что под тонким пальто одна футболка, но холод мне уже не страшен.
Мы идём по безлюдному тротуару. Свет от фар опрокидывает наши тени. Минуем филармонию, к боку которой жмётся бледный ларёк в попытках согреться. Я внезапно признаюсь в любви к Маяковскому. Наверное, вспомнил, как тот воспевал канализацию в нашем доме.
Мой провожатый резко сворачивает в сторону. Перед нами во мраке повисла светящаяся дверь. Можно подумать, это портал в другой мир. Но за ней скрывается очередной бар. Нас встречает панкушка с длинным белым носом и короткими розовыми волосами. Она обнимает нас. Говорит, что соскучилась по парню в кепке, а тот разводит руками – мол, был в Питере.
Пока мы усаживаемся за стол, барменша запирает дверь. Закрывшись, она исчезает за стойкой и возвращается к нам уже с полными стаканами. Пока опустошаем их, я узнаю, что панкушка махала кувалдой на железной дороге, а под кепкой скрывается организатор выставок. По его словам, он работал даже в питерских музеях. Правда, ни одного знакомого названия я так и не услышал.
Перед глазами всё начинает смазываться. На какой-то момент взгляд застилает тьма, а когда я выныриваю обратно, то уже не могу понять, как меня сюда занесло. В грязной футболке и потёртых трико я сижу где-то посреди промозглой весны и не знаю, где мой дом и хочу ли я в него вернуться.
Пошатываясь, я направляюсь к двери и прошу её открыть. Ко мне подплывают розовые волосы и кепка. Острый нос царапает щёку, а крепкие пальцы сжимают ладонь. Я знаю, что всё к утру забуду, и прошу у провожатого номер телефона. Затем выскальзываю в снежную ночь.
Пока иду, успеваю забыться…
Пробуждение застаёт меня на диване. До кровати я так и не дошёл. Поверх что-то накинуто. Наверно, Таня укрыла пледом. А, нет. Это просто пальто, которое я так и не смог снять до конца – увяз в одном рукаве.
Из складок ткани доносится визг будильника. Проведя по экрану мобильника, успокаиваю его.
Поднимаюсь. В голове колышется тяжесть. Весь мир шатается.
Забираюсь под душ и сажусь прямо на холодный чугун ванны. Сгорбившись, я чувствую, как с меня стекают остатки сна.
На кухне меня встречает Пим. Таня тоже здесь, но она не встречает – сидит за столом, не поднимая глаз.
Было бы большой ошибкой считать, что люди всегда молчат одинаково. Тишина, возникшая посреди разговора, может подарить умиротворение, а может оказаться невыносимой. И самая гнетущая тишина скрывается именно в утреннем молчании.
Я поспешно нарезаю хлеб, с брызгами размешиваю растворимый кофе и хватаю сыр. Сгребаю завтрак на тарелку и улепётываю в гостиную. Там прячусь за монитором.
И ведь нельзя точно сказать, что мешает ей взглянуть на меня. Вероятнее всего, она обиделась. Я не стал выслушивать её рыдания и вместо этого удрал в бар. Решил напиться, а её оставил одну посреди тёмной пустой квартиры. Было бы лучше, попади я под колёса машины… Хотя, возможно, она стыдится вчерашних слёз. Таня всегда была непредсказуемой.
Оставив кружку и тарелку перед ноутбуком, крадусь в спальню.
Внутренности кровати вывалены наружу. Одеяло и подушки разметало словно взрывом.
Поспешно отворачиваюсь и залезаю в шкаф.
Памятуя о ночном холоде, достаю тёплый свитер. Подбираю с пола джинсы и поспешно натягиваю их.
Из прихожей бросаю взгляд на кухню. Тани не видно. Должно быть, всё ещё сидит за столом и ждёт, пока я уйду.
Решаю обойтись без прощания и выхожу за дверь.
А ведь жильём в центре города меня обеспечила Таня. Огромная трехкомнатная квартира досталась ей от дедушки. Тот был известным учёным и приходился родственником знаменитому академику Лысенко, который заклеймил генетику продажной девкой империализма.
