В дверь постучали. Вошла фройляйн Мюллер. В руках у нее был крошечный стеклянный кувшин, на дне которого плескалось немного жидкости.

– Вот… я принесла вам ром.

– Спасибо, – сказал я, умиленно разглядывая стеклянный наперсток. – Крайне любезно с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.

– О Господи! – Она с ужасом оглядела рать бутылок на столе. – Вы так много пьете?

– Только в целях лечения, – произнес я со всей мыслимой кротостью, избегая смотреть на Пат. – Все это прописано врачом. У меня излишняя сухость в печени, фройляйн Мюллер. Однако не окажете ли нам честь?

Я откупорил бутылку портвейна.

– За ваше здоровье! За то, чтобы дом ваш вскоре наполнился постояльцами!

– Премного благодарна! – Она со вздохом отвесила мне легкий поклон и пригубила вино, как птичка. – За то, чтобы вам хорошо отдыхалось! – Потом она лукаво улыбнулась мне. – Однако крепкий напиток. И хороший.

Меня так поразила эта перемена, что у меня чуть не выпал стакан из рук. У фройляйн Мюллер покраснели щечки и заблестели глаза, и она принялась болтать о всякой всячине, нам вовсе не интересной. Пат внимала ей с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:

– Стало быть, господину Кестеру живется неплохо?

Я кивнул.

– Он был такой тихоня в ту пору, – сказала она. – Бывало, за весь день не вымолвит ни словечка. Он и теперь такой же?

– Да нет, теперь он иногда разговаривает.

– Он пробыл здесь около года. И все один…

– Да, – сказал я, – в таких обстоятельствах человек обычно разговаривает меньше.

Она с серьезным видом кивнула и обратилась к Пат:

– Вы, конечно, устали.

– Немного, – ответила Пат.

– Очень, – добавил я.

– Ну тогда я пойду, – всполошилась она. – Спокойной ночи! Приятного сна!

Помешкав, она все же ушла.

– По-моему, она бы не прочь посидеть здесь еще, – сказал я. – Что довольно странно…

– Бедняга, – ответила Пат. – Наверняка сидит вечерами одна в своей комнате и тоскует.

– Да-да, конечно… – сказал я. – Но мне кажется, я был с ней в целом достаточно обходителен.

– Вполне. – Она погладила мою руку. – Приоткрой немного дверь, Робби.

Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света протянулась от дороги к нам в комнату. Казалось, сад только и ждал, когда же откроется дверь, – с такой силой ворвался к нам ночной запах цветов, сладкий аромат левкоя, резеды и роз. Он залил всю комнату.

– Ты только посмотри, – сказал я.

При усилившемся свете луны садовую дорожку было видно до самого конца. Вдоль нее стояли, склонив головки, цветы; листья отливали темным серебром, а бутоны, игравшие днем всеми цветами радуги, теперь окутались в тона призрачной и нежной пастели. Лунный свет и ночь отняли у красок их силу, зато благоухание стало острее и слаще, чем когда-либо днем.

Я посмотрел на Пат. Ее изящная узкая голова в обрамлении темных волос нежно и хрупко покоилась на белоснежных подушках. И в этом ее бессилии была та самая тайна хрупкости, что и в цветах, распускающихся в полумраке, и в парящем свете луны.

Она слегка приподнялась на постели.

– Я и правда очень устала. Это ужасно, да?

Я сел к ней на постель.

– Совсем нет. Лучше заснешь – только и всего.

– Но ведь ты еще не будешь спать.

– Я схожу еще разок на пляж.

Она кивнула и откинулась на подушки. Я посидел еще немного.

– Не закрывай дверь на ночь, – сказала она уже в полусне. – Как будто мы спим в саду…

Дыхание ее сделалось ровнее. Я потихоньку встал и вышел в сад. Около забора остановился и закурил сигарету. Отсюда мне была видна вся комната. На стуле висел халатик Пат, сверху было наброшено платье и белье, на полу у стула стояли туфли. Одна из них была опрокинута. Глядя на все это, я испытывал странное, небывалое ощущение чего-то близкого и родного. «Вот, – думал я, – у меня теперь есть она, есть и будет, стоит мне сделать несколько шагов, и я могу видеть ее и быть с ней – сегодня, завтра и, может быть, еще долгое, долгое время…»

Может быть, думал я, может быть… Вечно встревает это слово, без которого теперь нельзя обойтись! В нем – утраченная уверенность, утраченная всеми уверенность во всем…

Я спустился на пляж, к морю и ветру, к глухому шуму прибоя, напоминавшему отдаленную канонаду.

Я сидел на пляже, наблюдая, как заходит солнце. Пат со мной не пошла. Она весь день чувствовала себя неважно.

Когда стемнело, я поднялся, чтобы идти домой. И тут увидел, что со стороны леса бежит служанка. Она что-то кричала и размахивала руками. Я не мог разобрать ни слова – ветер и море слишком шумели. Я помахал ей, жестами давая понять, чтобы она остановилась и ждала меня. Но она продолжала бежать, то и дело всплескивая руками. «Ваша жена… – донеслось до меня, – быстрее…»

Я побежал ей навстречу.

– Что случилось?

Она хватала ртом воздух.

– Быстрее – ваша жена – несчастье…

Я полетел во весь дух по песчаной дорожке через лес к дому. Деревянная калитка не поддавалась, я перепрыгнул через забор и вбежал в комнату. Пат лежала на постели, заломив руки; кровь, бежавшая у нее изо рта, заливала ей грудь. Рядом с ней стояла фройляйн Мюллер с полотенцами и тазом с водой.

– Что случилось? – крикнул я, отодвигая ее в сторону.

Она что-то сказала.

– Принесите бинт и вату! – потребовал я. – Где рана?

Она посмотрела на меня.

– Это не рана, – проговорила она дрожащим голосом.

Я выпрямился.

– Кровотечение, – сказала она.

Меня словно обухом ударило по голове.

– Кровотечение? – Я подскочил к ней и вырвал из ее рук тазик с водой. – Принесите же льда, принесите поскорее немного льда.

Я намочил полотенце в тазу с водой и положил его на грудь Пат.

– У нас в доме нет льда, – сказала фройляйн Мюллер.

Я резко повернулся к ней. Она отпрянула.

– Ради Бога, добудьте льда, пошлите в ближайший трактир и немедленно позвоните врачу!

– Но у нас нет телефона…

– Проклятие! А где ближайший телефон?

– У Масманна.

– Бегите к нему. Побыстрее. И немедленно позвоните ближайшему врачу. Как его зовут? Где он живет?

Она еще не успела ответить, как я вытолкал ее за дверь.

– Быстрее, да быстрее же! Бегом! Далеко это?

– В трех минутах! – крикнула женщина, убегая.

– И не забудьте про лед! – крикнул я ей вслед.

Она кивнула на бегу.

Я принес еще воды и снова намочил полотенце. Я не решался трогать Пат. Я не знал, так ли она лежит, как надо, и был в отчаянии из-за того, что не знаю этого, не знаю даже, надо ли ей лежать повыше или лучше вынуть подушку из-под головы.

Она захрипела, потом резко изогнулась дугой, и изо рта у нее снова хлынула кровь. Она часто и ужасно дышала, в глазах застыл нечеловеческий ужас, она давилась и кашляла, и снова хлестала кровь. Я поддерживал ее сзади, время от времени давая ей опуститься на подушки, вместе с ней ощущал все содрогания ее несчастного, измученного нескончаемыми страданиями тела… Наконец, совершенно обессиленная, она откинулась назад.

Вошла фройляйн Мюллер. Она посмотрела на меня как на привидение.

– Что же нам делать?! – выкрикнул я.

– Врач сейчас придет, – прошептала она. – Лед – на грудь, и если она в состоянии, то и в рот…

– А лежать лучше высоко или низко? Да отвечайте же быстрее, черт вас подери…

– Оставьте так – он сейчас придет…

Я стал выкладывать куски льда Пат на грудь с чувством облегчения оттого, что могу что-то делать; я раздробил лед для компресса, наложил его, неотрывно глядя на эти прелестные, любимые, искривленные губы, на эти единственные, окровавленные…

Подъехал велосипед. Я вскочил. Врач.

– Я могу вам помочь? – спросил я.

Он покачал головой и стал раскладывать свой саквояж. Я стоял рядом с ним, вцепившись руками в спинку кровати. Он поднял на меня глаза. Я отошел на шаг, пристально глядя на него. Он простукивал ребра Пат. Она стонала.