Я стоял, прислонившись к стене какого-то дома и уставившись в одну точку. Я не мог уразуметь, что заставило меня все это вытворять. Что-то нашло на меня, рвало на куски, подталкивая к несправедливости, глупости, швыряло меня туда-сюда, разбивая вдребезги то, что я доселе так старательно строил. Чувствовал я себя, стоя у этой стены, довольно беспомощно и не знал, что делать. Идти домой не хотелось – там совсем было бы скверно. Наконец я вспомнил, что у Альфонса, должно быть, еще открыто. И пошел туда, намереваясь просидеть там до утра.

Альфонс не проронил ни слова, когда я вошел. Он бросил на меня взгляд и продолжал читать газету. Я сел за столик и погрузился в полудрему. Никого в зале больше не было. Я думал о Пат. И только о Пат. И о том, что я начудил. Я вдруг вспомнил все до последней детали. И все было против меня. Я один был во всем виноват. Просто спятил.

Я тупо смотрел на стол, а в голове моей закипала кровь. Меня душили горечь и гнев на себя самого. И беспомощность. Я, я один все погубил.

Внезапно раздался звон стекла. Это я в сердцах хлопнул что было сил по своей рюмке.

– Тоже развлечение, – сказал Альфонс и поднялся.

Он вынул из моей руки осколки.

– Не сердись, – сказал я. – Как-то забылся.

Он принес вату и пластырь.

– Поди проспись, – сказал он, – все будет лучше.

– Да ладно, – ответил я. – Прошло уже. Что-то вдруг накатило. Вспышка ярости.

– Ярость нужно погашать весельем, а не злостью, – заявил Альфонс.

– Верно, – сказал я. – Но это тоже надо уметь.

– Во всем нужна тренировка. Все вы норовите бить башкой о стенку. С годами пройдет.

Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Вскоре стало светать.

Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне стакан «Фернет-Бранка». Теперь в голове моей застучало помягче. И улица под ногами утратила ровность. И плечи мои налились свинцом. В общем, с меня было довольно.

Медленно поднимался я по лестнице, нащупывая ключ в кармане. И вдруг услышал в полутьме чье-то дыхание. Какая-то неясная, блеклая фигура сидела на верхней ступеньке. Я подошел поближе.

– Пат… – Я был ошарашен. – Пат, что ты здесь делаешь?

Она пошевелилась.

– Кажется, я немного вздремнула…

– Да, но как ты попала сюда?

– У меня ведь есть ключ от твоего подъезда.

– Я не это имею в виду. Я имею в виду… – Хмель прошел, я ясно видел перед собой обшарпанные ступени, облупившиеся стены и серебристое платье, узенькие сверкающие туфельки. – Я имею в виду – зачем ты сидишь здесь?

– Я и сама все время спрашиваю себя об этом…

Она встала и потянулась с таким видом, будто ничего особенного не было в том, что она всю ночь просидела здесь на ступеньках. Потом она потянула носом.

– Ленц бы сказал: коньяк, ром, вишневка, абсент…

– И даже «Фернет-Бранка», – сознался я и только теперь понял, что происходит. – Разрази меня гром, Пат, ты потрясающая девушка, а я чудовищный идиот!

Я одним движением подхватил ее на руки, отпер дверь и понес ее по коридору. Она лежала комочком на моей груди, как свернутый серебряный веер, как усталая птица. Я отвернул лицо в сторону, чтобы не дышать на нее перегаром, но видел, как она улыбается. И чувствовал, как она дрожит.

Я усадил ее в кресло, включил лампу и достал плед.

– Ах, если б я мог догадаться, Пат, – вместо того чтобы шататься да рассиживать по кабакам, я бы… Осел несчастный, ведь я звонил тебе от Альфонса, а потом еще свистел у тебя под окном – и все безрезультатно, я думал, ты не желаешь со мной больше знаться…

– Почему же ты не вернулся после того, как проводил меня?

– Да, это я и сам хотел бы знать…

– Будет лучше, если ты дашь мне ключ и от квартиры, чтобы мне не сидеть больше под дверью. – Она улыбалась, но губы ее дрожали, и я вдруг понял, чего ей стоило все это – прийти сюда, прождать всю ночь и теперь разговаривать в бесшабашном тоне…

– Пат, – сказал я поспешно и в полном смятении, – Пат, ты наверняка промерзла, тебе надо чего-нибудь выпить, согреться, я с улицы видел, что у Орлова горит свет, а у этих русских всегда есть чай, я мигом… – Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. – Я тебе никогда в жизни этого не забуду, – сказал я от двери и бросился по коридору.

Орлов еще не ложился. Он сидел с покрасневшими глазами в углу комнаты под иконой Божьей Матери, перед которой теплилась лампадка, а на столе дымился небольшой самовар.

– Простите меня, пожалуйста, – обратился я к нему, – непредвиденный случай… Вы не могли бы дать мне немного горячего чая?

Русские к непредвиденным случаям привычны. Орлов дал мне два стакана чаю, сахар и полную тарелку маленьких пирожков.

– Весьма рад служить чем могу, – сказал он, – позвольте еще – со мной тоже такое бывало – вот, несколько кофейных зерен, чтобы жевать…

– Благодарю, – сказал я, – искренне благодарю вас. Охотно возьму и зерна…

– Если вам понадобится еще что-нибудь, – сказал он, и тоном и жестами выказывая отменное благородство, – не сочтите за беспокойство, располагайте мной, я не ложусь еще.

В коридоре я разгрыз кофейные зерна. Они устранили запах алкоголя. Пат пудрилась, сидя под лампой. Я на мгновение задержался в дверях. Трогательно было наблюдать, с каким тщанием она смотрится в зеркальце и водит пушком по вискам.

– Выпей немного чаю, – сказал я, – он совершенно не горячий.

Она взяла стакан. Я смотрел, как она пьет.

– Черт знает, что вдруг случилось сегодня вечером, Пат.

– Я тоже знаю, не только черт, – возразила она.

– Правда? А вот я не знаю.

– Тебе и не надо знать, Робби. Ты и без того знаешь слишком много для того, чтобы быть по-настоящему счастливым.

– Возможно, – сказал я. – Но куда это годится – ведь я все больше и больше впадаю в детство с тех пор, как знаю тебя.

– Это гораздо лучше, чем если бы ты становился все разумнее.

– Тоже верно. Ты замечательно умеешь помогать человеку выкарабкиваться из силков. Впрочем, тут сошлось, наверное, очень многое.

Она поставила стакан на стол. Я сидел, прислонясь к кровати. У меня было такое чувство, будто я вернулся домой после долгого, трудного путешествия.

Защебетали птицы. В коридоре хлопнула дверь. Это фрау Бендер собирается в ясли. Я взглянул на часы. Через полчаса на кухне появится Фрида, и тогда уж мы не сможем выйти незамеченными. Пат еще спала. Она дышала глубоко и ровно. Стыдно, конечно, ее будить, но иначе нельзя.

– Пат…

Она пробормотала что-то во сне.

– Пат… – Я проклинал все меблированные комнаты на свете. – Пат, проснись, пора. Тебя нужно одевать.

Она открыла глаза и улыбнулась детской улыбкой, еще теплой ото сна. Меня всегда поражало, с каким радостным настроением она просыпается, и я любил в ней это. Я никогда не испытывал радости, когда просыпался.

– Пат, фрау Залевски уже надраивает свою пасть.

– Сегодня я остаюсь у тебя.

– Здесь?

– Да.

Я приподнялся на постели.

– Блестящая идея. Но как же быть с твоими вещами – ведь у тебя здесь и платье, и туфли только вечерние…

– Ну так я и останусь до вечера…

– А тебя не хватятся дома?

– Туда мы позвоним и скажем, что я переночевала в гостях.

– Хорошо, позвоним. Хочешь есть?

– Нет еще.

– Ну, на всякий случай я все же сопру пару свежих булочек. Из корзинки на входной двери. Пока не поздно.

Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только ее серебряные туфельки. Мягкий свет раннего утра прозрачным покрывалом падал на ее плечи.

– Вчерашнее забыто. Ладно, Пат? – сказал я.

Она, не поворачиваясь, кивнула.

– Просто нам не нужно встречаться с другими людьми. Настоящая любовь не выносит чужих людей. Тогда и не будет ни ссор, ни ревности. Пусть катятся они к черту – и Бройер, и вся эта компания, верно?

– Да, – сказала она, – и Маркович тоже.

– Маркович? Это еще кто?